Мост
Шрифт:
Иногда Уксинэ начинала себя успокаивать:
«А может, впустую болтают? И народная молва не всегда оказывается верной. Может, что-то с ним произошло такое, чего никто не знает. И все разъяснится».
Человек широкой души, если он силен духом, борется за доброе дело. Слабый это доброе дело творит лишь в мечтах, — представляет осуществленным то, чего и не было, и тем обманывает себя. Жизнь не щадит наивных мечтателей, со временем раскрывает им глаза. И тогда правда убивает слабых.
Не было от мужа вестей, поэтому надежды Уксинэ на хороший исход еще продолжали таиться в сердце, она утешала себя. Очень уж не хотелось видеть мужа «беглецом», трусом.
Первую весть принесла Праски. Вернувшись из Самлея в Чулзирму, она, запыхавшись, прежде всего побежала к Кидери.
— Из-за твоего мужа к моей племяннице пристала падучая, — крикнула она еще с порога, а потом начала рассказывать по порядку: — Семья моей сестры живет в конце деревни, у самого леса. Сестра и муж с утра пошли за дровами в лес на зиму. Семилетнюю дочку оставили дома с соседской девочкой. И к ним во двор из леса ворвались три беглеца. Один из них велел племяннице показать погреб, а двое пытались изнасиловать дочь соседей. Вдруг откуда-то объявились… партизаны, что ли. Двух беглецов расстреляли прямо на дворе, а дочь сестры с перепугу тут же повалилась без сознания. Теперь вот падучая болезнь привязалась…
Кидери не сразу поверила словам Праски.
Посмотрев ей в глаза, спросила:
— А не заливаешь, Праски? С тобой это бывает…
— Ей-богу, не вру, — перекрестилась Праски, — не по слухам говорю, сама видела. Как раз прибыла в Самлей во время похорон: Саньку признала. Другой, должно быть, русский из Заречья. Сказали, что выследил их тоже зареченский, Чугунов по фамилии. А того третьего, кто лазил за племянницей в погреб, никто не заметил, невесть в какое время сбежал. Соседская девочка тоже вначале язык потеряла, слова вымолвить не могла. Потом, когда заговорила, я поняла, что третий был Зар-Ехим. И Ульга запомнила его рыжую голову…
— Кому еще быть, как не ему, — подтвердила, подумав, Кидери слова Праски. — В прошлом году в подполе от смерти спасался, сейчас в погребе. Если б его расстреляли, я бы даже не вздохнула. А то останется в лесу один и совсем человечий облик потеряет. Один и ни на что не способный. Рождаются же на свет такие дураки, да еще их женят…
Кидери побежала к Уксинэ. Сразу, как только вошла во двор, столкнулась с хозяином.
— Небось к сношеньке пришла. Она сейчас побаливает. — Смоляков загородил путь Кидери.
Она ничуть не струсила.
— Конечно, не к тебе! Уйди с дороги, эсремет. Сына своего на смерть послал. И моего мужа погубил. Теперь над Уксинэ измываетесь, — глядя торговцу прямо в глаза, резала правду Кидери.
Когда нужно, безрукий лавочник понимал по-чувашски. И почему-то озлобленной Кидери он тут же уступил дорогу. Сам затревожился:
«Уж не о Саньке ли с его друзьями что знает? Надо было расспросить…»
И Смоляков решил дожидаться во дворе, пока Кидери выйдет из дому.
— Пожалуйста, скажи, Кидери, что слышала. Что, весточку какую получила? — сладким голосом спросил он, остановив бежавшую было прочь жену Зар-Ехима.
Та хотела было промолчать, уйти, но у самых ворот остановилась:
— За весточкой езжай в Самлей. Я своими глазами не видела. Люди говорят, что дезертиров всех поймали и расстреляли.
Смоляков сразу не поверил.
«И чего это она на меня злится? — недоумевал он, глядя вслед Кидери. — Зачем так наврала. И все же надо проверить, спросить Уксинэ, что ли?»
Постоял у двери в комнату Уксинэ, прислушался — тишина. Так бы не было, если что случилось.
Смоляков сам не уговаривал сына бежать в лес, однако задумка его была отцу известна. Знал он, но помалкивал. Поэтому всегда все-таки чувствовал себя перед брошенной Уксинэ немного неловко. Сейчас зайти к снохе он побоялся, попросил жену.
— Что-то пишет, на меня даже и не оглянулась, — донесла та, выйдя из комнаты Уксинэ на цыпочках.
Растревоженный хозяин решил все-таки подождать, когда выйдет Уксинэ, узнать у нее — зачем забегала Кидери.
Вдруг по дому разнесся душераздирающий стоп. Почти нечеловеческие крики следовали один за другим без передышки.
Смоляков растерянно продолжал сидеть.
— Ай, боже мой! — закричала толстая майра. — Наша сношенька рожает… Да еще до срока. А ну, вон из дома! — и вытолкала мужа во двор.
…Недолго пришлось Тражуку работать в укоме агитпропом. Из губкома пришла бумажка: его вызывали в Самару. Воробьев прислал Тражуку еще и частное письмо: «К октябрю опять открываем школу. Зимой, что ни говори, война стихнет или прекратится вовсе. Деникин застрял в районе Орла и Воронежа. Красная Армия начала теснить его к югу. Ты временно будешь директором школы. Позже, как найдется человек, тебя откомандируем в Москву учиться. Собирайся основательно, обратно в город вернешься не скоро. Заезжай в родное село. Даю тебе неделю срока, чтобы смог утрясти все свои дела… Бороду теперь, если надоела, можешь и сбрить. Усы оставь, они придадут тебе солидность».
«Ну и человек этот Иван Васильевич! — как всегда, удивился Тражук. — Пишет о деле и тут же, как всегда, весело подтрунивает».
Тражук решил по совету Воробьева перед отъездом проститься с матерью. Переехав мост через Ольховку, Тражук захватил нехитрые свои вещи, а подводу отправил обратно — в город. Он решил зайти сначала на кладбище — посмотреть на могилу отца. И здесь, совершенно неожиданно, издали еще заметил Мурзабая.
Павел Иванович, склонившись, стоял перед свежим холмиком.
«Жену, что ли, похоронил, бедолага? Как убит-то, головы не подымает, руками лицо закрыл. Кто бы мог подумать, что дядюшка будет так печалиться? Он же не любил тетушку Угахви».
Тражук тихо подошел к Мурзабаю и стал рядом. Тот даже не пошевелился. И Тражук не сказал пи слова. Он бросил взгляд на крест, прочел надпись на прибитой дощечка. Что это? Нет, не «Агафья»?! Имя зарытой в землю женщины полоснуло по сердцу.
Тражук застонал.
— Нет, не может быть… Уксинэ?!
Убитый горем старик поднял голову, искоса посмотрел на Тражука.