Мост
Шрифт:
Поезда теперь молчат, вот уже несколько минут ни один не прошел мимо. Зато клаксоны и сирены состязаются с воем горнов.
Да, все было очень приятно и мило, и я бы с удовольствием пожил свежими воспоминаниями, но что-то во мне сидящее не допускает этого. Я пытаюсь вообразить запах Эбберлайн, ее тепло, но удается вспомнить только женщину, которая спокойно расчесывает волосы, глядя в невидимое для меня зеркало. Все расчесывает, расчесывает… Я силюсь представить комнату, но вижу только черно-белую картинку, причем в неизменном ракурсе, из-под потолка. Вижу лишь постель, окруженную аппаратурой, и человека на ней.
Мимо в тумане проносится поезд, горят прожектора. Он едет туда, где все еще
И все-таки, что дальше? Да то же, что и раньше, только будет его еще больше, говорит свеженасытившаяся часть моего разума; дни и ночи все того же, знакомого, месяцы прежнего, и побольше, побольше. И тем не менее: что впереди? Очередная тупиковая ветвь наподобие затерянной библиотеки, таинственных самолетов или вымышленных снов?
В обоих случаях… да во всех случаях я не вижу для себя хороших перспектив.
Я иду и иду в клубящемся тумане, шагаю в растущую какофонию сирен, людских криков и дымного зарева на сцене трагедии.
Сначала я замечаю пламя, его языки вздымаются в тумане, точно дрожащие толстые мачты. Дым раскатывается плотной тенью. Кричат люди, вспыхивают фонари. Мимо меня проходят, пробегают железнодорожники, все спешат к месту крушения. Я вижу хвост прошедшего мимо меня несколько минут назад поезда. Это аварийный состав с кранами, брандспойтами и госпитальными вагонами. Он медленно идет по рельсам, исчезая за товарными вагонами другого поезда, стоящего ближе ко мне, через путь. Первые несколько вагонов целы, стоят на рельсах, но следующие три съехали с рельсов, их колеса угодили в точности в металлические желоба рядом с путем — как и задумано строителями моста на случай аварии. Дальше наискось через рельсы лежит вагон, а за ним еще и еще, и каждый следующий вагон поврежден сильнее предыдущего. По-прежнему впереди вздымается зарево. Я уже близок к огням, и сквозь туман мне в лицо пышет жар. Думаю, не отступить ли; я здесь скорее всего не нужен. Трудно ориентироваться в тумане, но, похоже, я в конце секции, здесь мост сужается, как невероятно длинные песочные часы, образуя мост на мосту — соединительный пролет.
Тут по путям рассыпаны вагоны. В этом месте паутина разъездов приводит поезда из главной секции в бутылочное горло соединительного пролета; через него лишь несколько путей тянутся в соседнюю секцию. По эту сторону рухнувшего поезда жар поистине жуток, струи воды из аварийного состава, остановившегося по ту сторону места катастрофы, падают по дуге на горящие товарные вагоны, шипят на обугленных досках и раскаленных металлических каркасах. Мельтешат путейцы с огнетушителями, другие разматывают брезентовые рукава и присоединяют их к гидрантам. Огни дрожат, корчатся, шипят под натиском воды. Я иду дальше, прибавляя шаг, спешу миновать жаркий участок. Вода льется в колесные и сточные желоба, испаряется в борьбе с огнем; пар смешивается с туманом и черным дымом. Над пожарищем, на своде яруса, что-то воспламенилось, капли жидкого огня падают на разбитые вагоны.
Я вынужден зажать уши ладонями, когда прохожу мимо сирены. Укрепленная на столбе, она оглашает надрывным воем туман. Меня с криками обгоняют железнодорожники. Огонь теперь за моей спиной, ревет в тесном пространстве между фермами. Впереди разбитый поезд, длинная ломаная линия на путях — как сброшенная откуда-то сверху дохлая змея. А каркасы горящих вагонов — ее сокрушенные кости.
А впереди еще один поезд, подлиннее, и вагоны у него длинные, с окнами, — пассажирские вагоны. В них зияющие пробоины — пассажирский состав столкнулся с товарным. Тяжелое рыло локомотива так и утонуло в пробитом им вагоне. Здесь кишат люди. Я вижу, как из обломков вытаскивают пострадавших. Возле поезда лежат носилки, звучат клаксоны и рожки; в их шуме теряются голоса далеких судовых сирен. Безумная энергия этой трагической сцены заставляет меня остановиться, и я наблюдаю за работой спасателей. Все новые и новые люди, окровавленные, стенающие, появляются из пассажирского состава. Позади меня в обломках что-то взрывается, и люди бегут к этому новому очагу катастрофы. Уносят раненых на носилках.
— Эй, ты! — кричит мне кто-то. Он стоит на коленях у носилок, держит залитую кровью руку женщины, а другой человек накладывает жгут. — Помоги-ка нам. Берись за носилки. Осилишь?
Возле поезда с этой стороны десять или двенадцать носилок. Подбегают спасатели и уносят их, но многие раненые остаются ждать своей очереди. Я переступаю через рельс, по железнодорожному пути подхожу к носилкам, берусь за одни вместе с каким-то парнем в спецовке. Мы доставляем их на аварийный поезд, там их забирают санитары.
Среди обломков товарняка раздается новый взрыв. Когда мы возвращаемся за очередной жертвой, оказывается, что аварийный поезд уже передвинут на пути, подальше от взрывов. Нам приходится нести носилки со стонущим, истекающим кровью мужчиной двести ярдов, к голове товарного состава, и там нас сменяют фельдшеры. Мы снова бежим к пассажирскому поезду.
Следующая жертва, возможно, уже мертва. Из этого человека кровь так и хлещет. Железнодорожный чиновник велит нам нести его не к аварийному поезду, а к соседнему, встречному.
Это экспресс, он тут застрял из-за аварии и возьмет часть пострадавших, чтобы подвезти их к ближайшей больнице. Мы ставим носилки на пол вагона. Похоже на ресторан класса «люкс»; в нем врач ходит от раненого к раненому. Мы перекладываем свою ношу на белую скатерть, полотно тотчас пропитывается кровью. К нам приближается врач, прижимает к шее изувеченного пальцы, держит. Я еще не понял, откуда бьет кровь. Врач смотрит на меня. Он довольно молод, у него испуганное лицо.
— Прижмите здесь, — говорит он мне, и я вынужден держать ладонь на шее раненого, пока доктор куда-то ходит. Мой напарник убегает. Я ощущаю слабый пульс лежащего на обеденном столе мужчины. Его кровь течет по моим рукам, когда я расслабляюсь или стараюсь получше прижать полуоторванный клок кожи к его шее. Я держу, я прижимаю, я делаю, что мне велено, и гляжу на лицо этого человека, бледное от потери крови. Он без чувств, но страдает. С него сорвана маска, которую он всегда надевал перед встречей с миром, и без этой маски он смахивает на какую-то маленькую жалкую зверушку.
— Хорошо, спасибо. — Это вернулись врач с медсестрой. У них бинты, капельница, пузырьки и шприцы. Я больше не нужен.
Я осторожно пробираюсь между скулящими ранеными. Останавливаюсь в пассажирском вагоне, безлюдном и неосвещенном. Мне нехорошо. Присаживаюсь на минутку, а когда встаю, мне удается доплестись лишь до туалета в конце вагона. Там я сажусь. В голове глухо стучит кровь, в глазах пляшут огоньки. Я мою руки и жду, когда сердце придет в согласие с остальными органами. Наконец чувствую, что готов встать, и тут поезд трогается.
Когда он замедляет ход, я возвращаюсь в вагон-ресторан. Там суетятся сестры и нянечки из больницы, принимают носилки. Мне велят не путаться под ногами. Три медсестры и два фельдшера столпились вокруг носилок, которые заносят через ближайшую дверь. На них рожает раненая. Я вынужден вернуться в туалет.
Там я сижу и думаю.
Никто меня не беспокоит. Во всем поезде вдруг становится очень тихо. Раза два его дергает и встряхивает, и я слышу через матовое оконное стекло крики, но в вагоне ни звука. Я иду в ресторан. Его уже не узнать — свежо, чисто, пахнет полиролью. Лампы погашены, в проникающем через окна сиянии моста призрачной белизной отсвечивают столы. А сам мост по-прежнему окутан туманом.