Мосты
Шрифт:
Пока что я отвел Вику к подружкам и вернулся в круг парней. Мимоходом ко мне подошла Мариуца Лесничиха, сорвала шляпу с моей головы и приладила ландыш. Парни засмеялись. Как бы не поплатился я, подобно Митре: снова спрячет Мариуца подушку под юбкой, запросто придет к моей матери…
Дочь Кибиря, та, что не смывает с лица мыльную пену, попросила поучить ее танцевать по-городскому. Теленешты были для нее самым большим на свете городом!
Дед Петраке тоже пришел на хоровод. Стоит, опершись на свою клюку, и кротко смотрит, как веселится молодежь.
Музыка умолкла,
— Пусть их! Так им и надо.
— Что натворили?
— Спроси своего братца. Поймал змею, воткнул в пасть ей полу армячка, дернул и вырвал зубы. И сунул в тромбон Евлампия. Чуть не загубили хоровод… Цыгане испугались змеи и не захотели больше играть.
— Ох, этот Никэ… Отец узнает, шкуру с него спустит.
— Пока до этого не дошло, скажи ему сам, пусть не валяет дурака. А то поймаю, голого привяжу к дереву в кодрах да там и оставлю ночевать… Пусть им полакомятся комары, оводы, муравьи, все кому ни лень. Быстро станет шелковым. Ты меня знаешь, я слов на ветер не бросаю!
— Что у тебя все время кодры на уме?
— С тех пор как связался с Мариуцей Лесничихой! — усмехнулся лысый Вырлан.
— Раз уж зашла речь о лесе, знаете что?.. Сегодня день Ивана Купалы. Пошлем девчат в лес! — сказал Митря.
— Давай! Отведем музыкантов поесть…
— Выпьем по четвертинке для храбрости и докажем девчатам, что хрен все-таки слаще редьки!
Голова у Митри была твердокаменная. В школе, бывало, разбежится, по-бараньи боднет парту — и поломает. Но с годами умнеет любой. Как говорится, медведя и то можно научить танцевать, тем более такого двужильного парня.
Митря подозвал Вику и сказал ей:
— Слушай… как музыканты отправятся уплетать, прихвати Мариуцу Лесничиху и уматывайте отсюда. Чтоб я вас нашел в липовой роще, возле землянки лесника.
— А если Мариуца не захочет?
— Хе-хе, Мариуца только этого и ждет!
— Прямо-таки сохнет по тебе!
— Сохнет, не сохнет… делай, как я велел.
И поскольку Митря не любил толочь воду в ступе, он гоголем прошелся внутри круга танцующих, вырвал платок из руки Мариуцы. Потом снял кольцо с ее пальца. Скрутил руки еще нескольким девушкам, отнял и у них платки и кольца, весело смеясь, разинув рот до ушей. В тот день он договорился со многими девушками — несколько воскресений хватило бы, чтобы посылать их в сады и в лес.
Но вышло не совсем так, как думал Митря. Примерно в полдень на хоровод пришли кукоарские парни-призывники. Стали веселиться вовсю. Танцевали, пели, плакали — небо смешалось с землей.
По тропинкам, по сугробам Все спешат к своим зазнобам, Мэй, мэй!Полосатые шерстяные торбы… Торбы из белого льна… Полдень кружил этих парней, кружил девушек. Бутылки вина переходили из рук в руки.
Мы встревожились. Цыгане напьются — весь жок пойдет кубарем.
Перепелка-перепелушка, Ты гнездо свое смени. Бадя с плугом уж вблизи, оф, оф!— Давай, Ион, а то тебя обнесли!
— Оставьте его, дядя Григоре… Играй, Ион!
Перепелка-перепелушка, Ты смени родимый дом. Я иду с косою острой, оф, оф!— Слушай, Трифон! Это… Как бы тебе сказать… от военной службы и от смерти никуда не денешься… Такое дело!
По садам, что биты градом, Ходит, стонет мама Раду. Эх, сломан тонкий черенок. — Где ты, Раду, мой сынок?— Нет, ты не тревожься…
— Я тебе брат или не брат?
Таков обычай: когда кукоарянин расстается с родным селом, вспоминает все песни, какие знает. И шагу не шагнет со своего двора, покуда вина не пригубит. Но как сделает эти два дела — готов! Остается дать кое-какие наставления жене — и в путь-дорогу! Правда, при одном условии: если в селе в тот день не справляют жок. Но если же хоровод в разгаре — другая петрушка. У каждого кукоарянина про запас столько замысловатых и жарких плясок, так и недоплясанных из-за пахоты, посевов, жатвы, из-за осени, когда надо и убирать кукурузу, и собирать виноград, и сбивать орехи.
Да и чего греха таить: знает человек, когда уходит, но не ведает, когда вернется.
Бедный дядя Штефэнаке! К вечеру призывники должны быть в военкомате, и председатель начеку: как бы не набрались до положения риз. Как тогда доедут до Теленешт?
С сельских улиц и улочек один за другим собираются старики. Проводить призывников, сказать напутственное слово. Так заведено в селе.
Среди стариков, конечно, и мой дедушка. Выделяется он среди них. Злые языки возводят на деда напраслину. Говорят, хорошо сохранился, потому что не очень-то утруждал себя в поле: всю жизнь держал в одном кармане армяка селедку, испеченную на углях, в другом — чекушку водки. И когда мужиков наделяли землей в двадцать четвертом году, он отказался от делянки. Тоже, говорят, чтобы не перетрудиться.
Так или иначе, напраслина на вороту не висла: дед и правда работал как молодой, выглядел моложаво. Время было милостиво к нему. Во рту сохранились все зубы — еще бы, как он ухаживал за ними, каждую весну счищал с них камень плотницким рашпилем.
И поскольку дед один был со всеми зубами, ему предстояло сказать во всеуслышанье прощальное слово.
Начал он свою речь так:
— Наводить тень на плетень я не буду, беш-майоры!.. Выслушайте-ка меня, коровьи образины!
— Валяй, дед Тоадер!