Мотив омелы
Шрифт:
— А если бы я сказал тебе, что дело в чём-то другом, ты бы мне поверила?
После целого года безжалостного взаимного антагонизма ответ слетает с моих губ прежде, чем я успеваю его обдумать.
— Нет, не поверила бы.
Но впервые с того дня, как мы встретились и холодный Джонатан Фрост перевернул снежный шар моего мира с ног на голову, я задаюсь вопросом, может быть — всего лишь может быть — я ошибаюсь.
Глава 8
Плейлист: Andrew Bird — Mille Cherubini in Coro
Под
Я свирепо смотрю на него.
— Серьёзно? Прямо перед моим домом?
Он одаривает меня самодовольным изгибом одной брови, почти кривой усмешкой.
— Мне больше всех в мире везёт с парковкой.
— Ну естественно, — мрачно бормочу я.
Поставив машину на парковочный тормоз, Джонатан выключает зажигание, затем пристально смотрит на меня. Его кадык дёргается от судорожного глотка.
— Я прочёл тот любовный роман, который купил в книжном.
Я смотрю на него искоса, удивлённая и… заинтригованная.
— Оу?
Он кивает.
— Он оказался хорошим. Это не Остин, но…
— Прекрати, — я шутливо ударяю его по твёрдому, как камень, бедру, испытывая странное чувство дежавю. — Прекрати дразнить меня!
Уголки его губ приподнимаются почти в улыбке, прежде чем она исчезает, оставляя только тишину и густой, тяжёлый заряд в воздухе. Джонатан сжимает челюсти. Его глаза всматриваются в мои.
— Они очень разные, — говорит он. — Пара в этом романе.
Я киваю.
— Противоположности, по сути.
— Но… — его взгляд скользит вниз к моим губам. — В конечном итоге у них всё складывается. Это сердце их связи, их притягивают различия друг друга, они прикладывают усилия, чтобы сократить расстояние между ними, не теряя себя. Они… растут. Вместе. И более глубоко постигают своё истинное «я».
Моё сердце бешено колотится, ударяясь о рёбра. Будь он проклят за то, что сказал это так идеально.
— Вынужденная близость тоже помогает, — говорю я тише, почти шёпотом. — Торчать в карете несколько дней подряд, в гостинице всего с одной доступной комнатой и…
— Только одна кровать, — говорит Джонатан, и его кадык дёргается при очередном глотке. — Я читал об этом. Это популярный приём. Я могу понять, почему.
—
— Я читал всё об этом чёртовом жанре, — его пальцы барабанят по рулю. — Я ничего не делаю вполсилы, Габриэлла.
— Да… — я вглядываюсь в его лицо. — Да, ты не такой.
Рука Джонатана стискивает руль. Его челюсти сжимаются. И затем внезапно он распахивает свою дверцу.
Я моргаю, выходя из оцепенения. Затем я понимаю, что он собирается сделать. Проклятье. Он откроет мне дверь и снова будет вести себя по-рыцарски. Я не могу с этим справиться, учитывая, что один контакт ладоней так меня возбудил, что я ёрзала на своём сиденье всю дорогу домой.
Я хватаюсь за ручку, отчаянно желая опередить его, но Джонатан уже там, открывает мою дверцу, а затем снова протягивает мне руку. Я смотрю вниз на сугроб у своих ног, который мне нужно преодолеть. Неохотно я беру его за руку и пытаюсь не обращать внимания на электрический жар, который проходит сквозь меня, распространяясь от наших сцепленных рук до кончиков моих пальцев на ногах.
Перепрыгнув через сугроб, я с глухим стуком приземляюсь в рыхлую мягкость, затем смотрю на небо и сахарную пыль матери-природы, падающую на нас. Я выставляю язык и улыбаюсь.
Снег пробуждает во мне ребёнка. Чудо. Я никогда не перестану любить его.
Толстые холодные хлопья падают мне на язык. Я мурлычу от удовольствия, затем медленно открываю глаза. Джонатан пристально смотрит на меня.
— Что такое?
— Твоя способность радоваться, — тихо говорит он. — Это… вдохновляет.
Комплимент от Джонатана Фроста. И не просто какой-нибудь комплимент, а такой, который заставляет моё сердце чувствовать себя замеченной и сияющей, как свет свечей, льющийся из окна тёмной, холодной ночью.
Моё зрение затуманивается от подступающих слёз. У меня перехватывает горло.
— Ты не думаешь, что это глупо?
Он качает головой.
— Нет.
— Странно? Причудливо? Инфантильно? — шепчу я. Просто подборка тех слов, которыми меня называли, когда моё счастье выплескивалось на тех, кому казалось, что это «перебор».
Медленно приближаясь, хрустя снегом под ботинками, он смотрит мне в глаза.
— Нет, Габриэлла. Я не думаю, что это глупо, или странно, или причудливо, или инфантильно — держаться обеими руками за лучшие стороны того, кто мы есть, когда мы молоды, и не позволять жизни отнять это у нас. Я думаю, это храбро и круто, и не восхищаться тобой за это невозможно настолько, что аж раздражает.
Костяшки его пальцев касаются моей щеки, и мои глаза начинают закрываться. Это кажется таким ошеломляюще правильным, но я могу думать лишь о том, что это абсолютно неправильно.