Шрифт:
Глава 1
Понедельник оказался тяжелым днем. В девять часов прозвонил будильник, и я сел на кровати (если это можно было назвать кроватью). Впрочем, я уже часа два не спал, а дремал, так как накануне лег в половине одиннадцатого. Я сплю много, вернее, много дремлю. В общем, это зависит от обстоятельств.
Я расправил постель, накрыл кровать синим бархатным вытертым покрывалом и придвинул ее к стене. В таком виде она напоминала канапе.
Я был в кальсонах. В комнате было холодно. Весна стояла в этом году гнилая. За матовым стеклом окна снова пошел дождь. Дождь шел во дворе и, видимо, во всем городе тоже. Я все-таки открыл окно, чтобы проветрить помещение, в результате чего вода стала стекать через проем окна на пол. Я закрыл окно, сложил в стопку журналы: старые "Экспресс", "Маг", "Чтение для всех" и один номер "Ньюс уик". Не то чтобы я говорю по-английски или по-американски или на каком-нибудь другом языке, но это придает мне вес. В глазах кого?
Я вышел на кухню, умылся и побрился над раковиной. Во время бритья я, как всегда, смотрелся в прямоугольное зеркало, висевшее на канализационной трубе. Вдобавок ко всему во время бритья я порезался и долго не мог остановить кровь. Часы показывали десять, когда я вышел из своей двухкомнатной квартиры. На лестничной площадке я заглянул в общественный туалет, затем спустился вниз и направился выпить чашечку кофе на углу улицы Сен-Мартен.
По дороге непрерывной вереницей ехали машины. Десять лет назад такое скопление автомобилей назвали бы пробкой, но сегодня это стало обычным явлением. Проститутки уже не прохаживались перед входом в отели. Через десять лет они задохнутся здесь от выхлопных газов.
Чтобы расплатиться за кофе, мне пришлось разменять последние сто франков. Нужно пойти в банк, но что ждет меня там? Менее ста тысяч. Через полтора месяца квартплата – сто двадцать тысяч. Плохи дела.
Я вернулся к себе, с трудом поднявшись на четвертый этаж. Неудивительно, что никто ко мне не заходит. Сколько времени я здесь живу? Почти три месяца. За это время все мои сбережения разошлись. Подойдя к двери, я увидел прикрепленную к ней кнопкой свою визитную карточку: "Э. Тарпон, частный детектив". Ее края пожелтели и завернулись. Может, лучше прикрепить дощечку внизу? Не стоит. В наше время люди перед приходом звонят по телефону. В этот момент в моей квартире зазвонил телефон.
Я быстро достал ключи и открыл дверь. Телефонный аппарат стоял в кабинете на письменном столе. Я снял трубку.
– Эжен?
– Кто говорит? – спросил я.
– Форан.
– Ты в Париже?
– Уже три недели. Я тоже ушел со службы.
– Вот как? Почему?
– Я объясню тебе при встрече. Мы можем встретиться?
– Да, конечно… – пробормотал я.
– Давай вместе пообедаем. Ты где-то рядом с Чревом Парижа? Там на каждом шагу бистро. Я зайду за тобой.
Я ответил, что согласен, а он сказал, что сейчас у него нет времени говорить, но что мы обо всем поговорим за обедом, после чего он повесил трубку и я тоже. По правде говоря, я не испытывал особого желания увидеться с Фораном.
С момента его звонка и до его прихода ничего интересного не произошло. Я позанимался физкультурой, затем помыл посуду на кухне и стал ее убирать, когда раздался звонок в дверь. Одиннадцать тридцать, для Форана еще рановато, может быть, это какой-нибудь клиент? Я вытер руки, надел пиджак и пошел открывать. Это были баптисты. Я вежливо послал их. Они вручили мне листовку, которую я, не читая, бросил в корзину. По крайней мере корзина не будет пустой.
Создавалось впечатление активной жизни.
Я взял с полки книгу и сел на синее канапе. Я слышал стук швейной машины у портного с верхнего этажа. Его звали Станиславский. В книге речь шла о конфликте поколений. Дело происходило в богатой семье, где сын стал хиппи. Отец отчаянно боролся за свое чадо, и когда он мог уже торжествовать победу, то сам утратил вкус к своему существованию. Юноша уже готов был встать на правильный путь и посещать университет, но в это время отец сбился с пути, исчезнув из дому. Автор поставил на этом точку, что показалось мне нечестным. Мне было бы интересно узнать, что произойдет дальше с отцом. Я подумал, что у автора просто не хватило на это воображения.
В дверь снова позвонили. Я закрыл книгу и пошел открывать. Это был Форан. Он еще больше растолстел, но был в штатском, так что теперь он меньше походил на Германа Геринга, чем раньше.
На нем были синий костюм, белая сорочка и красный галстук. Его лицо тоже напоминало французский флаг: маленькие голубые глазки, кирпичный цвет лица и зачесанные назад седые волосы. Он отдышался, затем сказал:
– Ноги сломаешь на твоей лестнице. Бедные клиенты!
Я пожал плечами.
– Как дела? – спросил я.
– Нормально. Дай мне что-нибудь выпить.
Мы прошли в кабинет.
– Садись, – предложил я.
Я прошел на кухню и закрыл за собой дверь, чтобы он не следовал за мной. Я налил две рюмки, наполнил кувшин водой, поставил все это на поднос и вернулся в кабинет.
– У меня нет льда, – сообщил я.
Он ничего не ответил. Он не сел, а прохаживался по кабинету, разглядывая мой письменный стол из светлого дерева под дуб с ящиками с двух сторон, сейф с пустыми ящиками, плетеный стул и мягкое кресло. Пепельницу "Мартини" и настольную лампу на столе. Листовку баптистов в корзине. Палас, прожженный в нескольких местах сигаретами.
– Как идут дела? – спросил он.
– Как видишь.
– Неважно.
Я снова пожал плечами. Он долил воды из кувшина в рюмки и чокнулся с моей рюмкой, стоящей на подносе.
– Именно поэтому я и пришел к тебе, – заявил он. – Хочу предложить тебе работу. Если я правильно понял, ты сейчас свободен?
– Какую работу?
– Мы обсудим это за обедом.
Мне не хотелось с ним обедать.
– Какую работу? – повторил я.
Он сел в кресло, покрутил рюмку перед своим носом и, улыбаясь, посмотрел на меня.
– Все такой же кислый? – спросил он. – Такой же недоверчивый? Спустись на землю, Эжен. Ты ничем не занят, и мы с тобой это прекрасно знаем. Чем ты занимался все это время? Может быть, следил за чьей-нибудь женой по просьбе ревнивого мужа? Или я ошибаюсь?
Я сел на стул и отпил глоток теплого виски.
– Мне скучно, Форан. Развлеки меня немного. Потом мы, может быть, пойдем вместе пообедаем. Но каждый заплатит за себя сам. Вот так я обращаюсь с тобой.
Он некоторое время еще улыбался, затем лицо его стало серьезным.