Мой бедный, бедный мастер…
Шрифт:
Надо заметить, что редактор был образован и в речи его появлялись имена не только Эрнеста Ренана и Штрауса {168} , но и имена древних историков. Тут были и Филон Александрийский {169} , знаменитый богослов, и блестяще образованный Иосиф Флавий {170} , и великий Корнелий Тацит {171} . На всех них Михаил Александрович очень умело, показывая большую начитанность, ссылался, чтобы доказать Поныреву, что Иисуса
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, было новостью, внимательно слушал, уставив на Михаила Александровича свои буйные зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом проклиная абрикосовую воду.
Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и поэт узнал много чрезвычайно интересного и о египетском Озирисе, благостном боге, сыне Неба и Земли, и о финикийском боге Фаммузе, и о пророке Иезекииле, и о боге Мардуке, о грозном боге Вицлипуцли, которого так почитали ацтеки в Мексике.
Чем больше говорил Берлиоз, тем яснее становилась картина: хочешь — не хочешь, а приходилось признать, что все рассказы о существовании Христа выдумка, самый обыкновенный миф.
И вот как раз в тот момент, когда Михаил Александрович рассказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек.
Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, многие учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Вторая сообщает, что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщала, что у человека особых примет нет. Так что приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится. Во-первых, ни на одну ногу он не хромал и росту был не маленького и не громадного, а высокого, и коронки у него с левой стороны были платиновые, а с правой — золотые. Он был в дорогом сером костюме, в заграничных в цвет костюма туфлях. Серый берет он заломил лихо на правое ухо, под мышкой нес трость с золотым набалдашником в виде головы пуделя. Он не хромал, а как бы из кокетства немного волочил левую ногу.
Лет сорока с лишним. Рот кривой начисто. Лицо кирпичного цвета, выбритое гладко. Один глаз черный, а другой зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом — иностранец.
Пройдя мимо скамьи, на которой сидели редактор и поэт, иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке в двух шагах от приятелей.
«Немец…» — подумал Берлиоз.
«Англичанин,— подумал Понырев,— ишь, и не жарко ему в перчатках?»
А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окаймляющие пруды, причем заметно стало, что видит это место он впервые, а также, что оно его заинтересовало. Сперва он остановил взор на верхних этажах, ослепительно отражавших в стеклах изломанное солнце, затем перевел его вниз, где стекла печально почернели, почему-то снисходительно усмехнулся, прищурился, развязно положил ногу на ногу, а подбородок на набалдашник.
— Итак, резюмирую,— говорил Берлиоз,— нет ни одной восточной религии, в которой, как правило, непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не
Но Понырев ничего не спросил, а вместо этого сделал попытку прекратить замучившую его икоту, задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче. И тут Берлиоз вынужден был прекратить свою речь, потому что иностранец вдруг поднялся и направился к нему. Литераторы поглядели на него удивленно.
— Извините меня, пожалуйста,— заговорил иностранец с легким акцентом,— что я, не будучи знаком, позволяю себе… но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что…
Он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как пожать протянутую руку, с которой иностранец ловко сдернул серую перчатку.
«Нет, скорее, француз…» — подумал Берлиоз.
«Поляк»,— подумал Понырев.
Необходимо добавить, что на Понырева иностранец с первых же слов произвел отвратительное впечатление, а Берлиозу, наоборот, очень понравился.
— Разрешите мне немного сесть? — так же вежливо попросил незнакомец, и приятели как-то неловко раздвинулись, а иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор.
— Если я не ослышался,— заговорил он, поглядывая то на Берлиоза, то на поэта, переставшего икать,— вы изволили говорить, что Иисуса Христа не было на свете?
— Нет, вы не ослышались,— учтиво ответил Берлиоз,— именно это я говорил.
— Ах, как интересно! — воскликнул иностранец.
«Какого черта ему надо?» — подумал Понырев и нахмурился.
— А вы соглашались с вашим собеседником? — осведомился неизвестный, повернувшись к Поныреву.
— На все сто! — подтвердил Понырев, любящий выражаться вычурно и фигурально.
— Изумительно! — вскричал непрошеный собеседник. После этого он, воровски почему-то оглянувшись и снизив почти до шепота голос, сказал: — Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы вообще не верите в Бога? — Он сделал испуганные глаза и прибавил: — Клянусь, я никому не скажу.
— Мы не верим в Бога,— улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз,— и не боимся, если об этом кто-нибудь узнает.
Иностранец на спинку откинулся и спросил, даже привизгнув от любопытства:
— Вы — атеисты?!
— Да, мы атеисты,— весело ответил Берлиоз, а Понырев подумал, рассердившись: «Вот болван заграничный прицепился!»
— Ах, какая прелесть! — вскричал странный иностранец и завертел головой, гляди на приятелей.
— В нашей стране атеизм никого не удивляет,— дипломатически вежливо сказал Берлиоз,— большинство нашего населения сознательно и давно уже перестало верить сказкам о Боге. У нас имеет место обратное явление: величайшей редкостью является верующий человек.
Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному Берлиозу руку, произнося при этом такие слова:
— Позвольте вас поблагодарить от души!
— Это за что же вы его благодарите? — заморгав глазами, осведомился Понырев.
— За очень важное сведение,— многозначительно подняв палец, пояснил заграничный чудак.
Важное сведение, по-видимому, произвело на него сильное впечатление, потому что он испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.