Мой бедный, бедный мастер…

Булгаков Михаил Афанасьевич

— Да кто же он, наконец, такой? — приходя в возбуждение, спросил Иван.

Гость вгляделся в Ивана и ответил вопросом:

— Вы не впадете в беспокойство? Уколов и прочей возни не будет?

— Нет, нет! — воскликнул Иван.— Скажите, кто он такой?

— Ну хорошо,— ответил гость и сказал веско и раздельно: — Вчера на Патриарших прудах вы встретились с сатаной.

Иван не впал в беспокойство, но был как-то ошарашен.

— Не может этого быть,— заговорил он,— его не существует!

— Помилуйте, уж кому-кому, но не

вам это говорить,— возразил гость,— вы были одним из первых, кто от него пострадал. Сидите теперь в психиатрической клинике, а все толкуете о том, что его нет. Право, это странно!

Сбитый с толку Иван замолчал.

— Лишь только вы стали описывать его наружность,— продолжал гость,— я догадался, кто был перед вами. И нечего говорить, что первые же его речи, что вы мне привели, рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя не узнать. Впрочем, вы… вы меня извините, вы человек невежественный?

— Бесспорно,— подтвердил Иван.

— Ну вот… неужели вы даже оперы «Фауст» не слыхали?

Иван, конфузясь, объяснил, что как-то все времени не было, то комиссии, то заседания, то он ездил в санаторий поэму писать… Словом, не пришлось…

— Ну вот… Неудивительно. А вот Берлиозу я, признаться, удивляюсь. Он человек не столько начитанный, сколько хитрый. Хотя в защиту его я должен сказать, что, конечно, Воланд может запутать кого угодно…

— Как? — воскликнул Иван.

— Тише! — воскликнул гость.— Что такое?

— Понимаю, понимаю,— забормотал Иван,— у него буква «В» на портсигаре.

— Ну, вот-с…

— Неужели он действительно был у Понтия Пилата? — всматриваясь в луну, плывущую за решеткой, прошептал Иван.— А меня сумасшедшим называют!..

Горькая складка обозначилась у губ гостя.

— Будем глядеть правде в глаза,— и он повернул лицо в сторону прекрасного светила,— и вы и я сумасшедшие. Что отпираться! Но то, что вы рассказываете, верно, ясно и правильно и действительно было. Но даже такой гениальный психиатр, как Стравинский, вам не поверит. У Понтия Пилата ваш собеседник был, как был и у Иммануила Канта, а теперь он навестил Москву.

— Да ведь он тут черт знает чего натворит! Как-нибудь его надо изловить,— озабоченно заметил Иван.

— Вы уже попробовали, и будет с вас. Другим тоже не советую его ловить,— внушительно отозвался собеседник поэта.— А что натворит, это уж будьте благонадежны. Но все-таки мне досадно, что встретился с ним не я, а вы. Клянусь, что за это я отдал бы связку ключей Прасковьи Васильевны, ибо больше мне нечего отдавать. Я — нищий.

— А зачем он вам так понадобился?

— Видите ли, какая странная история,— рассказывал гость,— дело в том, что сижу я здесь из-за того же, что и вы, и именно из-за Понтия Пилата. Да, два года тому назад я, изволите ли видеть, написал роман о нем.

— Гм… Вы — писатель? — с большим интересом спросил поэт.

— Я — мастер ^{198} ,— сурово ответил

гость и вынул из кармана засаленную черную шапочку. Он надел ее и показался Ивану и в профиль, и в фас, чтобы доказать, что он — мастер.— Она своими руками сшила ее мне,— таинственно добавил он.

— А как ваша фамилия?

— У меня нет больше фамилии,— мрачно ответил странный гость,— я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней!

Иван умолк, а гость шепотом повел рассказ.

История его оказалась действительно не совсем обыкновенной. Историк по образованию, он лет пять тому назад работал в одном из музеев, а кроме того, занимался переводами. Жил одиноко, не имея родных нигде и почти не имея знакомых. И представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.

— Можете вообразить мое изумление! — рассказывал гость.— Я эту облигацию, которую мне дали в музее, засунул в корзину с бельем и совершенно про нее забыл. И тут, вообразите, как-то пью чай утром и машинально гляжу в газету. Вижу — колонка каких-то цифр. Думаю о своем, но один номер меня беспокоит. А у меня, надо вам сказать, была зрительная память. Начинаю думать: а ведь я где-то видел цифру «13», жирную и черную, слева видел, а справа цифры цветные и на розоватом фоне. Мучился, мучился и вспомнил! В корзину — и, знаете ли, я был совершенно потрясен!..

Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил на пять тысяч книг и из своей комнаты на Мясницкой переехал в переулок близ Пречистенки, в две комнаты в подвале маленького домика в садике ^{199} . Музей бросил и начал писать роман о Понтии Пилате.

— Ах, это был золотой век,— блестя глазами, шептал рассказчик.— Маленькие оконца выходили в садик, и зимою я видел редко, редко чьи-нибудь черные ноги, слышал хруст снега. В печке у меня вечно пылал огонь. Но наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел я сперва голые, а затем зеленеющие кусты сирени. И тогда весною случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А сто тысяч, как хотите, колоссальная сумма денег!

— Это верно,— согласился внимательный Иван.

— Я шел по Тверской тогда весною. Люблю, когда город летит мимо. И он мимо меня летел, я же думал о Понтии Пилате и о том, что через несколько дней я допишу последние слова и слова эти будут непременно — «шестой прокуратор Иудеи Понтий Пилат».

Но тут я увидел ее, и поразила меня не столько даже ее красота, сколько то, что у нее были тревожные, одинокие глаза. Она несла в руках отвратительные желтые цветы ^{200} . Они необыкновенно ярко выделялись на черном ее пальто. Она повернула с Тверской в переулок и тут же обернулась. Представьте себе, что шли по Тверской сотни, тысячи людей, я вам ручаюсь, что она видела меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как-то болезненно.