Мой бедный Йорик
Шрифт:
– А правда, что у Лонгина были серии эротических гравюр «Фурцева с Зыкиной в бане» и «Паша Ангелина в поле»?
Морошко захихикал и совсем по-западному сказал в камеру:
– Без комментариев.
– Научился, старый пень, – в сторону буркнула Милютина.
К скульптору она потеряла всякий интерес, покрутила головой и остановилась на самом ярком пятне среди всех посетителей, то есть Тамаре Лонгиной.
– Есть еще что-нибудь стильное, вернее, сильное? – спросила ее Милютина.
– Уж не знаю, чем вам угодить. Брежнева с Тэтчер в сауне, к
– Жаль, – равнодушно ответила тележурналистка. – А из живчиков? Я имею в виду, здравствующих политиков тут не представлено?
– Из здравствующих на выставке…. – мачеха задумалась, – только я одна. Вам, наверное, нужно начать с автопортрета художника. Он в самом дальнем углу. Пройдемте?
Милютина поморщилась, посмотрела на оператора, вздохнула и пошла за Тамарой. Следом потянулись все остальные.
– Там не очень хорошее освещение, – говорила Тамара, взяв, наконец, на себя роль хозяйки, – но это на совести музея.
– Ничего, у нас все с собой, – ответила Милютина. – Кеша! Где он все время ходит?
– Где ты все время ходишь?! – крикнул Кеша через плечо. – Тащи сюда!
Последний автопортрет Василия Лонгина, действительно, висел крайне неудачно. Его запросто можно было не заметить за колонной. То ли коммунисты каким-то образом повлияли на размещение экспозиции, то ли у картины была такая нелегкая судьба, но рассмотреть ее как следует было сложно. На изображение художника падала тень, на белых руках вдовы играли блики от электрического света.
– Вот, полюбуйтесь сами. Разве так… – Тамара простерла руку к портрету, повернувшись к нему вполоборота, но фразу не закончила.
Глаза всех стоявших перед ней и портретом людей смотрели куда-то вниз, словно в ее одежде был какой-то шокирующий беспорядок. Тамара обернулась. Прямо на полу, у стены, под портретом, лежал человек. Можно было подумать, что он упал с картины, а на его месте осталось только серое пятно.
– Что это? Кто? – пробормотала мачеха Тамара, еще не успевшая опустить протянутую к портрету руку.
Адвокат Ростомянц первым нарушил всеобщее замешательство.
– Кому-то плохо или пьяница? – он сделал два уверенных шага и склонился над лежащим. – Вилен Сергеевич? Не может быть!
– Врача! – крикнула Тамара. – Позовите врача!
– Милицию, – добавил Ростомянц, – он мертв и, по-моему, убит.
– Свет! – теперь крикнула очнувшаяся от дремы Милютина. – Кеша, работай! А потом меня крупным планом… Быстрее делай, Кеша! Где этот опять ходит? Будет свет или нет? Наезжаешь на труп. Все как обычно. Культурная неторопливая хроника резко переходит в уголовную. Ты понял жанр? Кеша, это будет супер!…
Вспыхнул яркий, направленный свет. Пафнутьев лежал на боку, странно выгнув шею, словно пытался положить голову поудобнее. На пол и стену легла узкая ломаная тень от стоявшего вертикально небольшого предмета. Из головы Пафнутьева торчала темная рукоятка, а залитое черной кровью ухо представляло собой подобие ее гарды.
Часть
Явление Чайного Рыцаря
Глава 16
Я тело уберу и сам отвечу
За эту кровь. Еще раз – добрый сон.
Из жалости я должен быть суровым.
Несчастья начались, готовьтесь к новым.
Ане приходилось видеть трупы. Когда на третьем курсе она была на практике в небольшой всеволожской газете, ей поручили вести милицейскую хронику. В первый же день практики гаишник с космической фамилией Терешков вывез ее на ДТП.
На мокром Колтушском шоссе перевернулся грузовик. Кабина была смята в лепешку. Водитель и его напарник лежали на асфальте в одних носках, с оголенными животами. Аня не видела ни одного красного пятнышка, только серые, цвета высохшего асфальта лица и белые домашние животы. Немного розового было в кювете – там тихо покачивался иван-чай… Это были первые погибшие люди в ее жизни.
Потом она несколько раз выезжала с милицейским патрулем. Видела зарезанную алкоголиком-мужем алкоголичку-жену, выброшенного из электрички мужика, перерезанного пополам встречным поездом, умершего в одиночестве инвалида, о смерти которого догадались соседи снизу лишь по запаху явного разложения…
Она смотрела на все эти ужасы удивительно спокойно, задавала вопросы, записывала. Аня совершала работу, которая тогда нравилась ей и казалась очень важной для общества. Она была в какой-то двойной защитной оболочке – снаружи и внутри. Она не боялась пьяного алкаша с ножом, бросавшегося на милиционеров. Ее не ужасали страшные признаки насильственной смерти. Никто и ничто не могло причинить ей никакого вреда, пока она находилась в репортерском кураже.
Сейчас все было иначе. У нее страшно разболелась голова, будто узкое стальное жало вошло не в мозг Вилена Сергеевича, а в ее собственный. Красный цвет, в изобилии присутствовавший на выставке, теперь вызывал у нее тошноту. На пути к выходу она старалась не смотреть на попадавшихся навстречу людей. Особенно невыносимы ей были человеческие уши, нарисованные и живые. Уши были композиционными центрами всех картин выставки. Ухо Брежнева, ухо Ворошилова, ухо Хрущева, огромное ухо афганского слона… Живые люди тоже норовили повернуться к ней в профиль и показать ухо. Оттопыренные, остренькие, мясистые, лопухи… «Мы живы, – шептали они Ане, краснея от счастья. – Живы… Старые, молодые, женские особенно… Уши, уши, уши…»
– Боже мой! – вскрикнула Аня и выскочила на набережную канала Грибоедова.
Старики с красными бантами возмущались и негодовали.
– Провокация! – кричала бабуля в берете. – Это провокация! Они хотят любыми средствами сорвать выставку! Не позволим! Позор!…
Аня поискала глазами джип Иеронима. Его нигде не было. «Вольво» Пафнутьева был здесь, но рядом с машиной было пусто, и на освободившееся место уже заворачивала посторонняя «девятка». Иероним уехал без нее, он просто бежал…