Мой брат Том
Шрифт:
— Силен папа! — снова сказал Том.
— Чтоб я не слышал здесь этих словечек! — прикрикнул на него отец, торопясь строгостью уравновесить проявленный вкус к потехе.
Выражение «силен» было в ходу у коренных австралийцев, а нам не разрешалось дома пользоваться выражениями такого рода. Отец любил повторять вслед за Эдвардом Гиббоном Уэйкфилдом, что язык австралийцев — это испорченный жаргон английских воров, и нам с Томом приходилось вести двуязычное существование: дома мы разговаривали на хорошем английском языке, а с товарищами, когда не слышал отец, — на «воровском жаргоне». Впрочем, с годами у самого отца стало проскальзывать в речи что-то австралийское, хоть он бы взвился до небес, скажи ему кто-нибудь об этом.
После посещения Коллинза стало ясно, что Локки встревожен и, может быть, даже немного растерялся. Но отцу для полноты составленной им картины не хватало одной детали, и эту деталь должен был отыскать Том — Том, который теперь каждый вечер обнимался с Пегги Макгиббон за рубкой Финна Маккуила-старшего.
Отец хорошо знал наш город, знал, что Локки пользуется общей симпатией (пусть не всегда искренней), и потому пока больше не искал свидетелей против него. Он выжидал, и это было разумно: в первые дни любой из соседей Локки или из членов добровольной пожарной дружины на вопрос о причине пожара ответил бы так, что Локки вышел бы чист, как стеклышко. Но время шло, и по городу поползли слухи о каких-то таинственных письменных показаниях и химических анализах. Слухи становились все упорней, и уже меня на улице окликали приятели: «Эй, Кит! Как там дела с корытом?» Мало-помалу все уверовали в то, что у отца есть в руках серьезные доказательства виновности Локки, а раз так, каждый бы поостерегся без достаточных оснований утверждать противное. Словом, тактика отца оправдала себя, слухи сделали свое дело, и можно было приниматься за соседей и пожарных.
Теперь уже не похоже было, что Локки выйдет чист, как стеклышко. Пожарные, которых расспрашивал Том, давали уклончивые ответы, настолько уклончивые, что их нетрудно было истолковать как прямые указания на поджог, совершенный Локки. В Австралии крупные компании по страхованию от огня, вроде Австралазийской, обычно субсидируют добровольные пожарные дружины, и сент-хэленским пожарникам вовсе не хотелось навлечь на себя неудовольствие шефов. Брандмайором был у нас тогда булочник по фамилии Смит, а по прозвищу «Бицепс» — здоровенный дядя, уверявший, что, когда он напрягает бицепсы, они у него скрипят так, что слышно. И вот Бицепс первым признал, что, судя по всему, пожар начался в той части дома, где расположены хозяйственные помещения, и притом не наверху, а внизу.
Сосед справа, больной драпировщик, которому Локки не раз оказывал одолжения — но, по странной случайности, это делал и мой отец, — также высказал мнение, что загорелось где-то сзади, вроде бы в ванной или в чулане. Он даже слышал ночью, как что-то громко пыхнуло, будто сразу запылал сильный огонь. Вопросы были поставлены Томом так, как его учил отец. Оба показания опровергали слова Пегги насчет того, будто пожар начался с крыши, и было ясно, что люди опасаются попасть впросак, если отец потом будет допрашивать их на суде в качестве свидетелей.
А у Тома все хуже и хуже становилось на душе.
Однажды вечером он стал уговаривать Пегги вместе с ним переплыть реку и отправиться побродить по Биллабонгу. Заросли буша на той стороне были любимым пристанищем Тома — тихой обителью, где можно было на время укрыться от города и всего городского. Но Пегги заявила, что он с ума сошел.
— А почему, собственно? — вскинулся он.
— Потому что на это нужно не час и не два. Меня хватятся дома.
— Надоел этот город, хоть бы какое-то время его не видеть! — недовольно проворчал Том.
— Милый! — шепнула Пегги и поцеловала его.
Если такая девушка, как Пегги, говорила вам «милый» наедине да еще темным вечером, это в те годы было почти равносильно любовной близости. Наверно, Том, услышав это, готов был не переплыть, а перепрыгнуть реку от счастья. Но сам он все же не решился выговорить «милая».
— Пег, — сказал он, — не могу я больше выносить это.
— О чем ты, милый? — ласково проворковала Пегги.
Они сидели, прижавшись друг к другу, под перечным деревом, и вечерняя музыка цикад, светляков, лягушек, всплесков рыбы в реке, лая собак и доносившегося издалека женского смеха аккомпанировала их разговору.
— О наших отцах — твоем и моем.
Пегги, мечтательно прикорнувшая на плече у любимого, который вопреки своей воле всем телом преступно тянулся к ее телу, сразу выпрямилась; нарождавшейся в ней любовной истомы как не бывало.
— Не желаю говорить об этом! — резко осадила она Тома.
Том беспомощно развел руками и продекламировал унылым голосом:
Мы забыли Честь и Совесть,О Любви нам не мечтать…— Это еще что? — Пегги не воспитывалась на киплинговских ритмах.
— Дело принимает скверный оборот, — сказал Том.
Пегги встряхнула длинной рыжей гривой.
— Знаю! Но не надо об этом говорить. Я не хочу.
— Говори не говори, от этого ничего не изменится, — решительно сказал Том.
— Ну хорошо! Тогда скажи: зачем твоему отцу понадобилось травить моего?
— Да они давно друг друга терпеть не могут, — сказал Том. — А зачем Локки делает столько глупостей?
— Не знаю, Том, — печально сказала Пегги. — Наверно, это у него само собой получается.
Они помолчали.
— Напрасно он в ту ночь приезжал сюда.
— В какую ночь? — спросила Пегги.
— Да в ночь пожара.
— Он и не думал приезжать! — возмутилась Пегги. — Его тут и близко не было. Он всю ночь провел в Нуэ…
Том мне после говорил, что попросту не поверил в искренность ее слов. Решил, что она поддерживает эту ложную версию, потому что так нужно для Локки, и не стал настаивать. Как преданная дочь, она защищала отца. Но так или иначе, она отказалась продолжать разговор на эту тему.
— Больше ни слова об этом не скажу, — заявила она. — И ты не смей. Слышишь? Я тебе запрещаю.
— Ладно, — сказал он. — Но все-таки…
— Нет! — крикнула она.
Том замолчал и снова обнял ее. Что им еще оставалось? Но впоследствии, в свете всего, что произошло, он горько пожалел, что в тот вечер не довел разговор до конца.
На следующий день отец дал Австралазийской компании совет отказать Локки Макгиббону в выплате страховой премии на том основании, что пожар возник при неясных и подозрительных обстоятельствах. Имеются данные, позволяющие предполагать «небрежность, граничащую с недобросовестностью», и можно считать установленным, что со стороны страхователя были допущены «обдуманные, намеренные или сознательные действия, кои могли повести к уничтожению означенного имущества в противоречии с законом». Компания совет приняла, и отец составил письмо, которое Дормен Уокер должен был вручить Локки. Но на передачу материалов в прокуратуру штата компания не согласилась. Пока, во всяком случае. Насчет этого компания намерена была еще подумать.