Мой брат Том
Шрифт:
— Здравствуй, Кит. Вот где пришлось встретиться.
Передо мною стояла Пегги Макгиббон.
От изумления, от неожиданности, от нахлынувших сразу недоуменных вопросов я не мог выговорить ни слова.
— Но…
Ведь мы-то все знали: Пегги Макгиббон уехала, чтобы стать монахиней. Мы все знали: для жизни она потеряна навсегда.
Она расхохоталась:
— Жаль, ты сейчас сам не видишь свою физиономию!
— Прости, Пег, — сказал я. — Но, право же, я не виноват.
— В чем?
— Кого-кого, но тебя я никак не ожидал здесь встретить.
— А почему? — лукаво спросила Пегги. — Что в этом такого удивительного?
Она знала все вопросы, которые мне нужно было задать, и все ответы, которые я хотел получить, и не собиралась отпустить меня, пока эти вопросы не будут заданы и ответы получены, но предварительно еще намерена была надо мной покуражиться. Я потянул ее к выходу.
— Только я должна вернуться не позже чем через полчаса — у нас сегодня вечеринка с танцами. Будет оркестр лейбгвардейского полка, расквартированного по соседству.
— Не бойся, не опоздаешь, — пообещал я.
Мы вышли в пустыню и сели на выкрашенные белой краской каменные тумбы, окаймлявшие дорожку вокруг казармы. Перед нами был канал, вокруг песчаный простор очень древней бескрайней страны, и от этого нам обоим стало как-то вольнее.
— Почему ты не сделалась монахиней? — был, естественно, мой первый вопрос.
— Я год была послушницей у святого Винсента, ухаживала за больными. А потом попросила отпустить меня.
— Почему?
— Этого я тебе не могу сказать, Кит.
— Почему не можешь? Что там случилось? — настаивал я, вспоминая тот день, когда Том несся со мной на мотоцикле в последней отчаянной попытке догнать ее.
— Ничего не случилось. И, пожалуйста, не расспрашивай, я не люблю даже думать об этом.
— Неужели твоя вера пошатнулась?
— Какие глупости! Придет же в голову! Просто о таких вещах лучше не говорить и не думать. И точка… Тебя очень меняет военная форма, Кит. Наверно, и меня тоже. А может, я просто забыла, что ты такой длинный и худой, совсем не похож на Тома.
— Ты, конечно, знаешь про Тома?
— Знаю. Смайли написала мне.
Разбитое сердце не обнажают перед всеми, даже небольшую ссадину, царапину, запекшийся рубец скрывают от посторонних глаз. Никто не видит, как обливается кровью чужое сердце, и, если при упоминании о Томе в сердечке Пегги открылась старая рана, капли ее крови стекали в невидимый для меня священный сосуд.
— Я тогда все глаза выплакала, — сказала она, но это прозвучало как раздумье о чем-то далеком.
— Ведь он не мог знать, что ты так и не сделалась монахиней.
— Верно, — сказала она. — Но и я не могла знать, что его так скоро не станет, — добавила она, и бесхитростность этих слов многое объяснила мне.
— А все-таки это здорово, что мы с тобой встретились! — сказал я, радуясь своей откровенной радости.
Я хотел взять ее за руку, но она, улыбнувшись, продела руку под мой локоть, и мы неторопливо пошли к каналу, который сейчас темно-синей полосой прочерчивался на поверхности ночи, — длинный путь неживой воды, не принадлежавшей ни одному из двух морей.
— А как все остальные? — спросила Пегги. — Отец, мама, Джинни?
— Спасибо, хорошо, — сказал я. — Джинни все-таки кончает медицинский факультет. Война многое сделала возможным. А твои как?
— Тоже хорошо. Локки собирается разбогатеть, не знаю только, надолго ли. В Нуэ будет учебная база АВВС, и он решил открыть там кинотеатр.
Так мы двумя-тремя фразами разутюжили свое прошлое; не осталось ни обид, ни вражды, ничего такого, что нужно было бы стереть из памяти. Да мы оба, в сущности, уже и стерли все, что нам мешало, и я даже остановился и внимательно оглядел ее, словно только сейчас поверив, что это не видение, а сама Пегги собственной персоной.
Конечно, она изменилась, не могла не измениться. То есть все в ней было прежнее — зеленые глаза, рыжие волосы, мелкие бледные веснушки на лице (чем только она ни старалась их свести: и лимонным соком, и уксусом, и разными кремами, — но все безуспешно!); но сейчас, в пепельно-голубом сиянии ночи, под россыпью белых звезд, такой густой, что казалось непонятным, как это столько звезд может уместиться на одном куске неба, это была другая, новая Пегги. И нельзя было смотреть на эту новую Пегги без волнения.
— Ты всегда был таким смешным парнягой, — сказала она.
— Не говори «парняга», — попросил я, сжавшись, точно у меня отняли что-то драгоценное.
— Что за глупости! — вздернула голову Пегги. — Ты и есть парняга, что же еще?
— Это вульгарное слово, и оно тебе совершенно не подходит, — решительно сказал я.
Она засмеялась, потом вдруг, лукаво прищурившись, спросила:
— А ты все еще пишешь стихи?
— Нет, — сердито отрезал я. — Откуда тебе известно, что я писал стихи?
— Грэйс Гулд сказала.
— Ах, черт! Неужели женщины ничего не могут удержать в секрете?
Почти у самого канала нам попалась навстречу компания пьяных солдат, англичан и австралийцев; они приплясывали, хриплыми голосами орали песни, а кое-кто уже не держался на ногах, и эта встреча сулила мало приятного.
— Повернем обратно, — предложил я.
— Это зачем? — сказала Пегги. — Ничего они тебе не сделают.
— Кто их знает, — ответил я. — Но я не о себе беспокоюсь, а о тебе.