Мой брат Юрий
Шрифт:
Я тоже не выдержал — сходил полюбоваться на березовую рощу из крестов. И легко и грустно было мне, когда возвращался я с нового немецкого кладбища. Легко потому, что убедился, как могут громить гитлеровцев наши войска. Убедился в этом и понял, что пробьет такой час — и не останется на нашей земле ни одного живого фашиста... Грустно же потому, что вспомнил вдруг и светловолосого красавца командира, взорвавшего себя гранатой вместе с гитлеровцами, и сгоревшего летчика-штурмовика, и ополченцев из разгромленной дивизии, тех самых, что однажды в поле
Грустно и потому еще было, что какой-то фашистский подлюга бросил гранату в памятник комиссару Сушкину — на месте могилы теперь лежали искореженные решетка и обелиск.
Юра ничего не говорил об этом — быть может, над могилой комиссара надругались после того, как он был на кладбище. Промолчал и я, не сказал ему — не хотел расстраивать.
А может, он видел все и, в свою очередь, не хотел расстраивать меня?
Сбылось давнее пророчество отца.
Ныне на центральной площади села и следа не осталось от березовых крестов. На месте бывшей церкви стоит совхозный клуб — просторное, очень четких форм здание.
Восстановлен и памятник на могиле комиссара Сушкина. По-прежнему смотрит он с фотографии в мир, бесстрашный большевик времен революции и гражданской войны. Я подхожу к обелиску, долго стою в задумчивости. Тонкая щеточка усов, мягкие глаза мечтателя и высокий лоб мудреца...
Кажется, ничего не изменилось, ничто не тронуто временем.
Нет, изменилось, как много изменилось! Он тут же, на широкой сельской площади, рядом с памятником комиссару, в каких-нибудь пятнадцати — двадцати шагах, Юрин бюст.
Ленинградские рабочие изготовили его и передали в дар землякам первопроходца Вселенной.
Они — мраморное изваяние космонавта и скромный обелиск над могилой комиссара — открыты всем ветрам всех четырех сторон света и стоят на скрещении дорог.
ГЛАВА 10
Юра воюет с чёртом
Про сахар и аккумуляторы
Так вот, одна часть ушла, другая сменила ее. В нашем доме разместили мастерскую по ремонту аппаратов связи и зарядке аккумуляторов. Ведал всем этим хозяйством баварский немец, некий Альберт. Изверг из извергов был, но с особо изощренной жестокостью относился он к детям. Мы его сразу же нарекли Чертом. А Юра немедля начал против Черта тайную «партизанскую» войну.
Они играли в саду — Ваня Зернов, Володя Орловский, Юра и Бориска. Был один из тех последних дней осени, когда солнце светит неожиданно ярко и тепло, хотя в преддверии скорой зимы дождевые лужицы уже затянуты тонкой корочкой льда, а последние, багряные, случайно уцелевшие листки без труда снимает с ветвей и самый легкий порыв ветра.
Они играли в мячик, сшитый мамой из тряпок: бросали его друг в друга, и тот, кого осалили, немедля выбывал из игры до следующего кона. Тяжелый тряпичный мяч не чета резиновому: когда попадает в кого-то из мальчишек — не отскакивает упруго, а сразу падает на землю. Но ребята и этой игрушке рады: где же взять настоящий?
Чаще других водить приходилось Борису: он моложе ребят, меньше их ростом, не так верток и умел.
Черт — шинель небрежно наброшена на плечи, пилотка сбита на белесый затылок — стоял на крыльце и лениво щурил водянистые глаза на яркое солнце. Он, здоровый, плотный детина с большими, приобожженными кислотой руками, явно скучал...
— Борьке водить!— закричал Ваня Зернов.
Незадачливый Борис кинулся к мячу, швырнул его в Володю. Мимо! В Зернова. Опять промазал! Ага, Юрка рядом. Есть!
— Так не по правилам, нечестно так. Ты нарочно ему поддался,— упрекнул Юру Володя Орловский.
— Он же маленький, его жалеть надо.
Черт тем временем сходил в избу, а вернувшись оттуда, что-то положил на нижнюю ступеньку крыльца.
— Идить... сюда!—крикнул он мальчишкам.
Ребята прекратили игру, подошли медленно, недоверчиво, жмутся друг к другу.
— Брать!— разрешил немец.
На ступеньках лежит сахар — ноздреватые, аккуратно напиленные кубики. Давным-давно не видели мальчишки сахара. Даже под ложечкой сосет — так манят они, эти кубики.
— Брать, брать!— смеется немец.
Ребята не тронулись с места, и только Бориска, самый доверчивый из всех, переваливаясь, подошел к крыльцу, наклонился, протянул руку.
— Не смей!— Юра окликнул очень тихо и очень строго.
Но слишком велик соблазн. А тут еще немец весело скалит зубы, приговаривает поощрительно...
— Брать, брать, битте...
В тот момент, когда Бориска уже прикоснулся было к желанному кубику сахара, Черт неожиданно наступил на него, тяжелым сапогом прихватил Борькину руку. Что-то хрустнуло под каблуком, Борис истошно завопил.
— Отпусти,— выкрикнул Юра,— отпусти!
Черт скалит зубы, вертит, вертит каблуком. Ребята стоят растерянные, а Борис уже заходится криком.
Тут случилось что-то невероятное, неожиданное. Юра отступил назад, разбежался и головой что было мочи ударил немца в живот, ниже блестящей ременной пряжки. Тот ахнул, с маху шлепнулся на ступеньки, сел, оторопело, по-рыбьи разевая рот... Грязные крупинки сахара лежали на крыльце.
Ваня и Володя воробьями порскнули за угол, а Юра взял Бориску за руку и повел в землянку.
— Я тебе еще не то сделаю,— обернулся и пригрозил он Черту.
Немец опомнился, бросился за ним, но тут засигналила машина на улице: звали его — Черта.
Из кузова машины сгрузили аккумуляторы — диковинные какие-то, преогромнейших размеров. Целых восемь штук.
Солдаты в форме танковых войск снесли эти штуковины в мастерскую.
Несколько дней подряд Черт почти не выходил из дому — колдовал над аккумуляторами, добросовестно заряжал их. А как-то в полдень уселся на велосипед и куда-то укатил.