Мой Демон
Шрифт:
К четырем трупам боевиков славянского происхождения милиционеры приплюсовали два трупа кавказцев, валявшиеся снаружи стройки, после чего картина боя окончательно прояснилась.
Стратегический замысел Пономаря, который решил побить противника его же оружием, посадив в качестве приманки на самое видное место манекен, использовав восковую голову с копией своего лица, а своих бойцов – в засаду, потерпел решительную неудачу. Разведка Кукольника совершила глубокий обходной маневр – еще до того, как приехавшие на джипе демонстративно вошли через главные ворота, трое других кавказцев перелезли через забор на противоположной стороне стройки и, незаметно прокравшись
С этого момента, разъяренный столь явным поражением, да еще тем, что его элементарно перехитрили, Герман Петрович стал готовить акцию возмездия.
Глава 4
Никита и Сергей стояли друг против друга, а поодаль, в глубине сцены, расположились их секунданты. Андрей исполнял роль Данзаса – секунданта Пушкина, а Олег представлял виконта д’Аршиака. Все четверо были в театральных костюмах. Священник пристроился в одном из кресел партера, но смотрел не на сцену, а себе под ноги. Его губы медленно и беззвучно шевелились, словно он повторял одно и то же заклинание, оберегающее от геенны огненной. Зато Наташа и Марина, в платьях XIX века, наблюдали за всем происходящим с нескрываемым интересом.
Режиссер восседал за столом в кресле-качалке, периодически смахивая с рукава своего белоснежного пиджака ворсинки и делая недовольное лицо. Когда Дантес-Никита поднял пистолет и прицелился, Воронцов громко захлопал в ладоши и раздраженно заявил:
– Стоп-стоп-стоп. Александр Сергеевич, мы репетируем уже целый час, а ты все никак не можешь понять, кто ты есть на самом деле. Ну что ты, ей-богу, так стоишь?
– Как это – так? – удивился Пушкин-Сергей.
– Да словно коммунист перед расстрелом! Ты же «солнце русской поэзии», а не опальный секретарь горкома образца тридцать седьмого года! Это только авторы революционно-демократической критики объявляли Пушкина законченным атеистом, декабристом и вольнодумцем. Их, что ли, начитался?
– Да нет, Алексей Владимирович, я давно уже ничего, кроме «Спорт-экспресса», не читаю, – окрысился Сергей, но тут же опомнился и, сменив интонацию, спросил: – Но как же мне стоять?
– Как, как… Представь, что твою любимую женщину, «чистейшей прелести чистейший образец», давно преследует ненавистный тебе тип с мелкой душонкой, но смазливой физиономией. И вот ты, будучи человеком гордым, душевно тонким и безумно ревнивым, принимаешь решение вызвать его на дуэль и ухлопать, как куропатку! В данном случае тебе не надо играть великого поэта. Играй ревность любящего мужа. Сумеешь?
– Почему же нет? – даже обиделся Сергей. – Я, может, и сам скоро, как Пушкин, женюсь на бесприданнице, которую уже сейчас безумно ревную. – И он подмигнул сидевшей в зале Наташе, которая тут же состроила гримасу маленькой девочки, обиженной на весь свет.
– Вот и прекрасно, – обрадовался режиссер, – только не идеализируй их отношения.
– В каком смысле?
– Пушкин был натурой сложной и мало кому понятной. Например, любовь к жене не помешала ему заложить у ростовщика ее бриллианты и изумруды. Кстати, сделал он это почти сразу после свадьбы, да так и не выкупил впоследствии.
– Вот так номер! – удивился не знавший этого Сергей.
– А за три дня до дуэли он взял у Шишкина две тысячи двести рублей под залог серебра, шалей и жемчугов, также принадлежавших его жене… Впрочем, хватит этих великосветских сплетен, – спохватился Воронцов и повернулся к Никите: – Так, теперь давай разберемся с тобой… Ты-то хоть понимаешь, кто ты есть и в кого целишься?
– Конечно понимаю, – с досадой поморщился Никита, – мы с вами это уже обсуждали.
– Значит, плохо обсуждали!
– Но я же стараюсь вести себя цинично… Куда уж более!
– А стоит ли? – неожиданно задумался режиссер. – Давай-ка попробуем представить себе состояние Дантеса. В принципе он был человеком неглупым, поэтому прекрасно сознавал последствия своей дуэли с Пушкиным.
Никита уныло глянул в дуло бутафорского пистолета, опустил его вниз и буркнул:
– Ну и что? Это не помешало ему оставаться марионеткой в руках Геккерена.
– Думаешь? – мгновенно взвился Воронцов. – Да разве смогла бы такая женщина, как Наталья Николаевна, заинтересоваться марионеткой?
– А какая она была женщина? – удивился Сергей. – Принято считать, что не слишком-то умной… Именно поэтому ей и приглянулся столь же недалекий Дантес.
– Не слишком-то умной… – вслед за Сергеем повторил режиссер. Сейчас у него было такое выражение лица, словно бы он испытывал желание сказать нечто важное, выдать некую историческую тайну, известную только ему одному. Однако подобные колебания продолжались недолго. Так и не решившись сообщить ничего сокровенного, Воронцов выдал собравшимся давно известный исторический факт: – Наталья Николаевна свободно владела четырьмя языками и хорошо разбиралась не только в живописи и музыке, но также в математике. Кроме прочего, она считалась лучшей шахматисткой Петербурга! А кто из вас, современных бездельников, хорошо знает хотя бы два языка и способен внятно объяснить, что такое бином Ньютона? Вот то-то же! Ну и кто тут получается «не слишком умен»? Что касается ее интереса к Дантесу…
– Она не столько им интересовалась, сколько пыталась отомстить мужу за вечное безденежье и непрестанное блядство! – неожиданно перебил Никита. – Да ведь сам Пушкин даже не пытался ничего скрывать! Зачем в самый день свадьбы он признался новобрачной, что она – его сто тринадцатая любовь?! А если бы Наталья Николаевна в ответ сообщила, что он у нее далеко не первый, как бы Александр Сергеевич, интересно, отреагировал, а?
– Стоп-стоп-стоп, – решительно захлопал режиссер. – Мы совершенно ушли от темы. Давай лучше, мой дорогой Жорж, вспомним, что произошло сразу после кончины поэта. Да петербургская публика хотела растерзать не только семью Дантеса, но даже врачей, что лечили Пушкина! Хотя врачи, терзавшие раненого клизмами и пиявками, тут были совершенно ни при чем – в те времена еще не умели лечить таких ран на дому… Кстати Дантес, несмотря на все свои дальнейшие успехи на государственном поприще, за всю оставшуюся жизнь так и не нашел успокоения.
– Это только красивая легенда, – продолжал упорствовать Никита. – Не верю я, что он так уж раскаивался… Тем более что одной из причин дуэли было несомненное желание прославиться. И уж если не в веках, то хотя бы среди своих современников и друзей-гомосеков.
– А с чего ты взял, что Дантес был педерастом? – прищурился Воронцов.
– Прочел статью в журнале, да и вашу брошюру тоже, где написано, что однополчанин и друг Дантеса князь Трубецкой говорил о сослуживце так: «За ним водились шалости, но совершенно невинные и свойственные молодежи, кроме одной, о которой, впрочем, мы узнали гораздо позднее. Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккереном или Геккерен жил с ним…»