Мой друг – Олег Даль. Между жизнью и смертью
Шрифт:
То есть разыгрывали просто по-страшному. И бедный Анненский говорит:
– Ну, что же такое… У меня что, галлюцинации слуховые, что ли?
Мы:
– Да, Исидор Маркович! У вас уже галлюцинации.
– Ну… ладно… Тогда ладно…
И понурый, махнув рукой:
– Говорите, ладно! Значит, у меня галлюцинация. Раз вы все повторяете, что он этого не говорит, а я это слышу, значит, у меня галлюцинации.
Вот так разыгрывали. Ну, там все было. Естественно, разыгрывали друг друга – это уж само собой. Но никогда это не было обидно.
Я тоже люблю делать всякие зарисовки с натуры, потому что мы частенько (или
Да вообще, Олег всегда мог что-нибудь отчебучить. Мог на полном серьезе, а мог и неожиданное что-то такое «выкинуть». Порой до болезненности доходило его какое-то повышенное творческое самолюбие. Он однажды вдруг у нас со съемки уехал. И уже садился в самолет, когда мы его в аэропорту поймали. Уехал – и все. Оскорбился, как нам показалось, из-за ерунды. А ведь это – раз «ерунда», два – «ерунда», а потом – и смотреть нечего, и роль «пролетела». Он понимал, что из маленьких кусочков, причем точных, создается Работа.
Хорошо, что рейс тогда чего-то задержался. Олега еле поймали, потому что он мог улететь совсем, сказав: «Больше я в ваши игры не играю и в дерьме сниматься не буду». Это он запросто мог, когда его особенно донимала пошлость и в отношениях, и в творчестве. Он мог на все это дело «забить» и уехать. И ему неважно было, какие последуют санкции, какие будут штрафы, будут ли что-то высчитывать, – в этом вопросе он был очень решителен.
Он с режиссером иногда был очень резок. Вплоть до того, что ставил вопрос так: когда он снимается, чтобы Анненского не было в павильоне – просто выгонял. Были такие случаи.
Ну, что тут говорить… В кино, да и не только – в кино это более зримо, – очень много случайных людей, но поднаторевших и считающих, что определенным набором слов и приемов можно сделать так, ничего – нормальное кино. Ну, можно, конечно… Только кому это нужно? Мы часто закрываем на это глаза. Сняли картину – и расстались. И ладно… пускай хлебают люди. Вот Олег (надо признать, к его чести и достоинству) всегда выступал против этого. И если уж попадался очень махровый номенклатурный режиссер, такой опытный «верняк» и с хорошей «рукой» еще где-нибудь, он на это просто сразу реагировал, вплоть до того, что уходил с картины или вообще переставал общаться с режиссером.
Его уходы со съемок в семидесятых годах – это все из той серии. Ведь какая вещь… Известна фраза: искусство держится на «чуть-чуть». Чуть-чуть – и уже пошлость. Чуть-чуть – и вот то, что надо. Но мы часто на это закрываем глаза, идем ради денег, ради экрана на компромиссы, но, опять же, смотря на какие компромиссы… Олег, как мне кажется, почему и уходил… Он ведь не ушел с «Первого троллейбуса»,
А вот то, что он делал в дальнейшем, – это уже была высокая требовательность. Он вплоть до какого-то болезненного ощущения был чуток к материалу и к своим возможностям. Не то, что он сомневался, что не потянет, или там еще что-то. Вот берешься за работу: и роль большая, и по деньгам, вроде, как-то хорошо, но ведь себе-то не соврешь и чувствуешь, что это, в общем-то, не твоя роль. Ты ее сыграешь – и тебе не будет стыдно, но кто-то другой из актеров сыграет точнее. Ты же знаешь, когда прикидываешь: он бы лучше сыграл, но досталось мне. Ну, ничего – я сыграю. Вот эта высокая требовательность художника – об этом много говорится, и я тоже много спорил по этому поводу с нашими известными актерами. Некоторые ведь откровенно говорят: «А я буду играть все, что мне дают. Буду играть – и все. А почему я не должен играть?! Дают – и все. Ну, раз попал, раз – не попал. Ну, ничего…»
Вот Олег этого не допускал, я в этом уверен. Поэтому, когда он чувствовал, что сыграет все, но что-то его не устраивало в себе, что-то у него не складывалось во внутренней и внешней гармонии, очевидно, вот этот какой-то «камертон» его все время срабатывал. Ну, не хотел Олег (я в этом уверен), не хотел выглядеть просто хорошо. Ведь в том-то и прелесть Искусства, и вся его трагедия, что средним в нем быть нельзя. То есть средних полно, и все они не считают себя таковыми. И ты сам порой сыграешь также средне, и считаешь, как они: так сложилось…
Олег всегда точно знал: засверкает он или нет. Заискрится он в этом – или нет. И если чувствовал, что в нем что-то такое не просыпается, что-то у него не приходит в такую творчески отточенную форму, то он, очевидно, на это и не шел – это высокая требовательность. Это – по большому счету. Это делают очень немногие.
Есть, правда, еще и наша сволочная киношная «кухня». Ну, что сделаешь!.. Это тоже относится к той же самой теме творческой требовательности художника. Что делать?! Мы с этим миримся в той или иной степени. Иногда тоже «взбрыкиваем», а по тем временам – это была редкость. Я знаю только отдельные случаи, когда люди разворачивались и уходили со съемки. Вообще уезжали и больше уже не могли мириться с этим вот киношным хамством. Как правило, это относится к актерам самой высшей ступени нашего театрально-киношного олимпа, «народным»… и в основном театральным актерам. Киношники – они-то уже привыкли… А Олег это себе позволял, будучи простым артистом.
…Последняя наша встреча с Олегом была на «Мосфильме». Ему оставалось жить дней десять, чего тогда ни он, ни я, естественно, не знали. Я проходил по двору, а Даль шел из корпуса – странно одетый, страшно заросший, совершенно больной наружности, весь «опрокинутый в себя». Я его окликнул. Он обернулся нехотя и посмотрел на меня так ненавистно, как это свойственно только людям, находящимся уже в совершенно ином измерении. И вдруг сквозь всю пелену… узнал! И улыбнулся…
Мы стояли и молча смотрели друг на друга. В какой-то момент мне жутко захотелось заплакать. Наверное, ему – тоже.