Мой друг Сибирцев
Шрифт:
— Дежурный! — истошно завопил тюремщик.
Грохнул выстрел. Прокатился, бухаясь о стены. Замер где-то в темном отдалении.
Сибирцев — увидел полковник будто во сне — вдруг как-то странно вскинул длинные руки, словно хотел подпрыгнуть, но стал медленно поворачиваться по непонятной изогнутой спирали, голова его запрокинулась, и он тряпичной огромной куклой сложился пополам и беззвучно опустился на пол.
Тюремщик кинулся к нему на грудь, разорвал гимнастерку, приник ухом.
— Убийцы! — Званицкий заколотил по решетке кулаками, разбивая их в кровь. — Мерзавцы! Убийцы!
Медленно поднял голову тюремщик, встретился глазами с полковником.
— Молчать!.. Гнида… — И в этом последнем слове услышал Званицкий свой приговор.
Тут раздался бешеный топот ног, и в коридор ворвалось несколько человек. Впереди пушечным ядром несся лысый полный человек. Подскочив к Сибирцеву, он отшвырнул как котенка тюремщика и сам упал ухом на грудь убитого. Да, убитого… Полковник на войне видел много смертей, знал, как падает уже мертвый человек, и знал, что Сибирцев вот только что, на его глазах, был убит кем-то из этих тюремщиков…
Нырков был страшен.
— Тихо! — истошно заорал он, хоти стояла мертвая тишина, и прижался ухом к груди Сибирцева. — Врача срочно! Ну, кому говорю!..
Вскочив, он схватил Еремеева за воротник и стал так его трясти, что у него голова замоталась, будто привязанная на веревочке.
— Ты что натворил, подлец! Кто стрелял?!
— Вот… он… — беспомощно трясясь, сумел все-таки выдавить Еремеев, указав на дежурного. Тот стоял, держа свою винтовку с примкнутым штыком наперевес, словно собирался сделать выпад “вперед коли!”, но лицо его было совершенно спокойно.
— Ты стрелял?! — ринулся к нему Нырков. — Кто приказал?! Как посмел!?
— Он за наган схватился, а товарищ Еремеев приказал: в случае чего применить оружие. Он крикнул мне “дежурный”, я и исполнил команду.
Кто приказал, кто кому крикнул — ничего не понял Нырков, он лишь одно увидел: совершилось ужасное, кошмарное, непоправимое. Боец — что, он выполнял приказ. Применить оружие! А кто его отдал?
— Кто отдал?! — заорал Нырков, снова схватив Еремеева за шиворот.
— Вы ж сами приказали, товарищ Нырков! Я все исполнил, как вы приказали. Не допущать — я не допущал. Применить — я… он применил.
Отвернулся Нырков, зло плюнул на пол.
— Охрана! И ты, дежурный, унесите… его… Осторожнее, черт бы вас!.. И доктора немедленно, чтоб кровь из носу мне, поняли? Тихо несите… Ох, Миша, Миша, беда одна с тобой… Ну, что будем делать, Еремеев?.. А где этот полковник?
— Вон, — одними глазами указал Еремеев.
Нырков подошел к решетке, вгляделся и увидел крупное чернобородое лицо, окровавленные пальцы, впившиеся в решетку, и совершенно белые, как у безумного, белки глаз.
— Ладно, — сказал Нырков, приняв решение. Он отошел от решетки, взял Еремеева за рукав и отвел его в сторону. Прижал к стене. Сказал негромко, но твердо:
— Ты знаешь, в кого ты стрелял? Ты соображаешь, что вы тут натворили? Его лично сам товарищ Дзержинский прислал сюда…
— Да вы ж, Илья Иваныч… приказали.
— Как ты смеешь! — зашипел яростно Нырков. — Я тебе что, стрелять приказывал? Я не пускать приказал. Применить оружие? Да, для устрашения! А стрелять… Может, еще и убивать я тебе, Еремеев, приказывал, да? — Нырков затряс перед носом Еремеева толстым указательным пальцем. — Ну, что теперь прикажешь делать? Что докладывать, Еремеев? Если Сибирцев умрет, тебе хана… И еще гад этот в свидетелях останется. Что будешь делать?
— Как прикажете, Илья Иваныч, — скорбно пробормотал начальник тюрьмы.
— Фамилия дежурного, ну?
— Хряпов, товарищ Нырков.
— Значит, так: Хряпоза немедленпо отправить с охраной арестантского вагона в Тамбов. И чтоб больше духу его тут не было. Переводи его в строевые, увольняй, девай куда хочешь… А этот, значит, все видел…
— Видел, гнида, — подтвердил Еремеев, поняв, о ком речь.
— Ну?
— Чего “ну”, Илья Иванович?
— Делай что хочешь, Еремеев, иначе я за тебя не отвечаю. Можешь при попытке к бегству… когда к вагону вели… сам думай. Мне доложишь лично. И понял, Еремеев, вот ты у меня где! — он поднес к носу начальника тюрьмы толстый кулак.
— Так точно, товарищ Нырков.
— А Хряпов пусть запомнит, если кто спросит, что он сперва крикнул: “Стой, стрелять буду!”, а уж потом нажал на спуск. Понял, о чем говорю?
— Понял, товарищ Нырков.
— Выходи! — услышал Званицкий команду. — Руки за спину! Вперед!
Громыхнул замок. Отворилась решетчатая дверь. Сбоку стояли солдат и тюремщик. Еремеев его фамилия, слышал Марк Осипович.
Он пошел по вытертым каменным плитам пола. Возле второй решетки увидел на полу темное пятно. Здесь упал Сибирцев. Даже не вытерли, сволочи.
Длинный гулкий коридор, кажется, что шаги отдаются под потолком. И в затылке. Свет брезжит сквозь грязные, забранные решетками окна. Закопченные керосиновые лампы на стенах. Зачем он все это видит, запоминает?.. Тупик, лестница с железными ступенями и перилами.
Званицкий обернулся. Солдат остался возле решетки, запирал дверь. Еремеев шел за ним. Рука в кармане френча. “Куда?” — взглядом спросил полковник,
— Наверх иди, ваше благородие, — спокойно произнес Еремеев. — Да не думай бежать. Отвоевался, иди теперь.
“Как много слов он говорит”, — безразлично подумал Званицкий. Слова, слова, “иди”, “отвоевался”… Глупость какая-то… А ведь он вспомнил, вспомнил наконец. И четко, ясно, будто и теперь перед глазами скользили эти сильно наклоненные влево, почти каллиграфические буковки письма, каким-то чудом дошедшего с оказией из далекой Маньчжурии.
“А при нашем штабе, напоминающем цирковое столпотворение Вавилонское, где каждый исполняет свой номер, появился нынче, дорогой друг Маркуша, молодой и бесспорно талантливый офицер. Зовут его Мишель Сибирцев… Кажется, мы с ним сойдемся накоротке”. Петя Гривицкий, польский князь, писал ему в восемнадцатом. Вот откуда знал фамилию Сибирцева полковник Званицкий.