Мой дворец

Петров Александр

Но самое интересное всегда происходило на той таинственной грани, когда сон еще только подкрадывается, а сознание перебраживает события уплывающего дня. За какие-то минуты я переживал такую глубину и такую высоту – всё на пределе усталости и полного изнеможения: снова и снова распахивались двери иной реальности, и в мой крохотный мир врывался вселенский ураган огромной любви, которая подхватывала меня и несла прочь от тленных мещанских низин в предвечные чистые высоты, где я бродил по огромному золотому дворцу, заглядывал в комнаты из хрусталя, рубина и изумруда – и жадно искал хозяев, прислугу и попутчиков, которые до поры, до времени скрывались от меня. Только мне почему-то было известно: когда-нибудь я найду их, и

наше общение принесет счастье.

Не так уж много бывало по-настоящему счастливых дней и ночей в моем детстве, в моей юности, но, может быть, именно поэтому они сверкают в памяти, как нечаянные бриллианты в сухой желтой листве под ногами. Если соединить воедино дни, когда жизнь бурлила приключениями, наберется в лучшем случае два-три месяца, а в остальные месяцы, годы и десятилетия я занимался тем, что насиловал свою романтическую натуру обязательными занятиями, по большей части скучными и практически бесполезными. Разве только терпению и смирению учили они меня!.. Пользу от таких упражнений оцениваешь только в зрелом возрасте, когда понимаешь: ты все же сумел получить огромную духовную прибыль. Именно «во дни томленья», в подневольных занятиях, в глубине души с детства созревало то, что позже потребует излиться на бумагу в виде словесного потока – это подобно небесному дождю, когда отдельные капли собираются в струи, потом в ручей, в реку, чтобы широким потоком влиться в море иной реальности, где правда подобно солнцу выходит из свинцовых туч лжи, а немощное добро в конечном итоге одерживает победу над агрессивным нахальным злом.

Окунувшись в теплые струи воспоминаний, я и не заметил, как спустился под горку и оказался у реки. Набережная Москвы-реки встретила меня ослепительным горячим солнцем, вздохами ветра, болотистым запахом речной воды и жалобным шорохом листвы. Здесь по-прежнему стояли древние вязы, старые липы, молодые березы, плакучие ивы, окунающие зеленые русалочьи космы в мутную железистую воду. Слева по мосту ползали троллейбусы и автомобили, за мостом на берегу высились кузнечики подъемных кранов – от них веяло морскими просторами, а чуть ближе стоял серый монолит зернохранилища, над ним – стеклобетонные высотки Сити – от всего этого почему-то хотелось отвернуться. Справа над рекой из зеленых кудрей выглядывали белые кристаллы жилых домов. Напротив, на противоположном берегу густо заросшем кустарником, начиналась лесная гряда и тянулась на десяток километров к горизонту.

Чтобы максимально расширить обзор, я все это время отступал назад, видимо поэтому моей ноги мягко коснулось что-то округлое, оглянулся – скамейка. Она гостеприимно приняла путешественника на сиденье, искореженные брусья обняли ноги, спину, разлили по жилам покой. В моём городе имеется огромная территория, где не ступала моя нога, и уже видимо навсегда так и останется для меня terra incognita – но есть места, уголки, районы, в которых я жил, радовался, скорбел – они буквально истоптаны мною и особенно драгоценны. Лавочка, которая гостеприимно приняла меня в объятия, – одно их таких мест. Сидя на этих брусьях, я изливал душу друзьям, объяснялся девушке в любви, гулял с беременной женой, пеленал маленькую дочку, множество часов просидел в одиночестве, сжигая в груди едкую обиду и боль разочарований. И всегда меня утешали шепотом листвы вон тот древний мудрый вяз с черным стволом, неказистая старенькая добрая липа, веселая беззаботная стройная березка, больная трудолюбивая река и сильно прореженный лес, из последних сил удобряющий загазованный воздух чистым живым кислородом.

– Так и знал, что ты сюда придешь, – произнес скрипучим голосом сосед справа, закидывая нога на ногу.

– Не удивительно, – сказал я, – мы с тобой провели тут не одну сотню часов.

– …Только так и не пришли к согласию.

– Приходили, даже много раз, – возразил я, – но тебе всегда удавалось наши согласия разрушить.

– Будешь? – Он протянул наполовину опорожненную бутылку «перно».

– Спасибо, я только что выпил кружку квасу.

– «Мерси, мерси, коньяк не буду, я дома квасу напилась…» – пропел он нашу любимую студенческую песенку и саркастически хмыкнул.

– А ты по-прежнему столь деликатный напиток из горла дуешь? Надо бы водичкой разбавить, сахарку там еще…

– Е-рун-да! – Это так же была цитата из фильма, в котором любителю пива говорят, что ресторан поезда закрывается, на что он смачно произносит это слово. – Скажи, ты по-прежнему считаешь меня серым бездарем?

– Никогда не считал, – ответил я, пытаясь сохранять спокойствие: всякий раз обязательно произносится эта фраза и каждый раз всё заканчивается скандалом или обидой. – И ты знаешь это.

– Но ты же сам сказал, что мой единственный роман – чушь собачья!

– Никогда я этого не говорил. Единственное, что тебе предложил, это смягчить агрессию главного героя и переписать несколько страниц, полных мрачного уныния. Ведь ты писал это во время развода, в состоянии отчаяния. Оно уже ушло, а страницы остались. Но опять же, ты спросил моё частное мнение, и я тебе честно по-дружески ответил. Мог бы и не слушать. Я тебе не духовник.

– Да я после этого ни одной строчки не смог написать! Как отрезало! Скажешь, как всегда: «брось пить, блудить, деньги хапать и в храм вернись»?

– Скажу… – вздохнул я. – Как всегда.

– Ой, уйди с глаз долой! Опротивел!

– Ухожу. – Поднялся я с насиженного места. – А тебе лучше бы домой. Ты уже… устал.

– Да иди ты!.. – Рявкнул он, потом почесал затылок и уже тише спросил: – Слышь, роман свой закончил?

– Зачем тебе это?.. Всего хорошего, – сказал я и быстрым шагом двинулся в сторону моста. Практика показывает, что никогда таким людям нельзя говорить о своих успехах. Впрочем, я-то успехом окончание романа не считал. Но такие, как он… всегда почему-то жутко обижаются на тебя.

Быстрая ходьба с утихающими за спиной воплями «друга» взбодрила и успокоила. Я взошел на мост и по тротуару в полном одиночестве пересекал водную преграду. Слева от меня с шуршанием ползли полупустые синие короба троллейбусов и желтые гармошки автобусов, с лихим свистом неслись разноцветные леденцы легковушек, справа подо мной переливалась мазутными пятнами речная вода, в ней отражалось горячее полуденное небо. На середине моста я невольно остановился: здесь приятно тянуло прохладным ветерком и открывался просторный вид на излучину реки, густые лесные кудри, старенькие дома, стыдливо выглядывающие из-за деревьев. В прибрежных зарослях кустов акации, прямо под щитом «Купаться запрещено!» мальчишки, как и десятки лет назад, упрямо ловят рыбу, храбро купаются и, облепив сильно надутую черную автомобильную камеру, плещутся, визжат и сталкивают друг друга в воду. А ведь пройдет немного времени, заповедные берега реки с тихими рыбными затончиками, где среди камыша желтеют кувшинки, – всё это зальют бетоном, и подросшие мальчишки забудут старые игры и заселят безжизненные небоскребы, которые с упорством раненного на корриде быка напирают со стороны Сити, чужого и холодного, как гряда айсбергов.

По ходу моего продвижения по неизвестному маршруту, слева из-за кустов и деревьев, праздничным тортом на семейном торжестве появилась сказочной красоты церковь Покрова. Меня повлекло в задумчивую тишину с золотом иконостаса и свечей, где отовсюду вопрошающе глядят на тебя, сквозь тебя, в самую глубину сердца – пронзительные глаза святых. Но ворота оказались запертыми на огромный амбарный замок. Между призывом Вседержителя «придите ко Мне все нуждающиеся и обремененные» и ответным движением человека воздвигнута непреодолимая преграда, которой, впрочем, не удалось остановить вспышку благодарственной молитвы из моего раскаленного жарой нутра.