Мой город 5. Инвалид
Шрифт:
–Что Вы хотите услышать? – спросила Клавдия Ивановна. – Вы хотите чтобы я сказала правду или солгала?
Олеся Анастасиевна сказала:
–Правду.
Клавдия Ивановна посмотрела на Марью презрительным взглядом, и на ее лице появилась оскал. Затем она сквозь зубы прошипела словно змея:
–Ненавижу. – это одно единственное слово которое говорила обо всем. О презрении, о ненависти, о любви. Да в каждой матери есть любовь к своему ребенку, и Клавдия Ивановна была не исключением. В потаенном уголке ее сердце была частичка той материнской любви, которая должна испытывать каждая женщина по отношению к своему ребенку. – Ненавижу и люблю. – горько заревела Клавдия Ивановна. – Да что мне бог такую дочь послал? – проклинала она себя и все вокруг. – Я что, в чем виновата? – думала она вслух. – Ни в чем я не виноватая. – затем она утвердила. – Ни в чем. – она смотрела на Марью и видела в ней и свою дочь и ту, кто лишил ее жизни. Тут она вытерла слезы, и ее лицо снова стало лицом женщины которая пришла в этот плавучий ресторан со своей дочерью, Марьей. Ее лицо выражало любовь. Она видела перед собой свою дочь. Дочь, которая нуждалась в помощи. Дочь, которая нуждалась
Клавдия Ивановна тяжело вздохнула, и тихо призналась:
–Конечно я любила. «Любила и люблю свою дочь». – сказала она. – Кто может любить свое дитя если не собственная мать. Вы спрашиваете любила я Марью? Конечно любила. Я и сейчас ее люблю, и ничего не могу с этим поделать. – она сделала паузу, и призналась. – Ведь я ее ненавижу. Ненавижу за то, что она сломала мне всю мою жизнь. Что она не такая как я или Вы Олеся. – затем она сделав долгую тяжелую паузу, продолжила. – Я уже никогда не изменюсь. Я такая какая есть, и воспринимайте меня такой. – затем она призналась. – Да, я ненавижу неформалов. Для меня их новые так сказать веяние в жизнь не что иное, как просто хулиганство. «Попомните мое слово», – сказала она. – ни к чему хорошему это не приведет. – затем она сказала. – Вот наглядный пример неформалов. – она посмотрела на дочь сочувственным взглядом, и сказала. – Результат налицо. Новое веяние жизни сделало мою дочь инвалидом. «Что дальше?» – спрашивала она саму себя и Марью. – Что дальше? – она сделала долгую грустную паузу, тяжело вздохнула, затем сказала. – Ничего. – это слово прозвучало как приговор. «ничего». Классик сказал как-то, кажется это был Шекспир устами Гамлета: «Из ничего не выйдет ничего». Так и у Марьи. Дальше ничего. Лишь пустота, и только. Впрочем на эту тему уже было размышление в другой главе. К чему писать то, что уже написано? Надо двигаться дальше, и Марья не исключение.
–Да. – призналась она. – Я неформала. Я останусь ей до конца, до самой моей смерти. – затем она сказала. – Но в том что произошло со мной ничьей вины нет. Виновата только я одна.
–Я конечно хвалю Ваше признание, – сказала Клавдия Ивановна. – но оно не вернет ноги.
Марья согласилась с матерью:
–Это так.
–Не надо расстраиваться. – сказала Олеся. Правда она не знала что сказать в такой ситуации. – Надо продолжать жить.
–Жить? – усмехнулась Марья. – Вряд ли это можно назвать житьем. – затем она сказала. – Жизнь – это мгновение, а жизнь – это вечность.
Клавдия Ивановна посмотрела на дочь удивленном взглядом, а затем сказала:
–Не знала что моя дочь поумнела.
–Иногда, – ответила Марья. – чтобы чтоб что-то понять, надо что-то потерять. – затем она добавила. – Я это поняла только сейчас. – затем она добавила. – Меня жизнь проучила, и научила ценить ее. – затем она тихо добавила. – Всю свою жизнь я буду вспоминать это. – она тихо умолкла, и тяжело вздохнула. Ей было тяжело говорить об этом. Ведь то что произошло с ней, никто не был виновен. Никто, кроме ее самой. Впрочем, виновата была ни только она. Ее мать была виновна тоже. Ведь она по сущности бросила дочь на произвол судьбы, и к чему это привело? Страшно. Марья грустно посмотрела на свой обрубок левой ноги, и снова тяжело вздохнув, сказала. – Моя жизнь, по сути, уже кончина. Вряд ли я стану счастливой в этом мире. Единственная радость, это то, что я беременна, и в надежде удочерить мою племянницу. – затем она сказала. – Я знаю, что мне одной могут ее не отдать, но я надеюсь что все же ее мне отдадут. – затем она сделав паузу, добавила. – Жизнь – это нелегкая штука. Не успеешь погулять, вдоволь насладиться жизнью, как она оставляет нас наедине с самими собой, и делает одних счастливыми, а других нет. – она тяжело вздохнула, добавив. – Это я знаю точно. – затем она добавила. – Наверняка.
Никто не знал что сказать? Слушая Марью, и Клавдия Ивановна, и Олеся Анастасиевна понимали, что сейчас Марья говорит правду. Изливает перед ними свою душу, словно прося прошение за что-то. Марья была искренняя. Она не лгала, она была искренна со всеми. Можно сказать, она изливала душу.
Клавдия Ивановна выслушав свою дочь сказала:
–Я даже не подозревала что моя дочь философ. Я думала что она лишь способна на пакости и только. – она сделала паузу, и с сожалением добавила. – Как я ошибалась. – она сделала тяжелую паузу, и сказала. – Это я виновата в разыгравшейся трагедии. – винила она саму себя. – Я и больше никто. – дальше она продолжила винить себя начиная каждое свое предложение с союза «если бы». Впрочем причитать ей не шло. Было видно, что она просто хочет отговориться, убедив свою дочь что та совершенно невиновата в случившемся. Это она, ее непутевая мать недосмотрела за своей дочерью. Да, в этой женщины погибла великая актриса. Впрочем, политика – это такая же сцена, и кто на ней куклы, а кто кукловоды, это вопрос.
Тут Марья сказала:
–Из Вас получилась бы замечательная актриса! – затем она с иронизировала. – Такой талант пропал.
–Я не понимаю Вашей иронии. – жестко сказала Клавдия Ивановна. – Это что, усмешка?
–Я никогда не видела чтобы Вы винили саму себя за что либо сделанное Вами, маменька. – сказала Марья. – Вы всю свою жизнь то и делали что ненавидели меня, и я не поверю что Вы изменились.
Клавдия Ивановна ответила:
–Вряд ли Вы поймете как мне сейчас тяжело. Вы думаете что я кремень. Женщина из стали? Вы все ошибаетесь. Мне тоже не чужды человеческие слабости. Вряд ли Вы поверите мне, что вообще-то я ни такая какую Вы привыкли меня видеть.
Марья поинтересовалась:
–А какая Вы?
–Я просто женщина. – сказла она. – Я просто мать. Мать хотящая чтобы ее ребенок не был изгоем общество, чтобы на него всю жизнь показывали пальцем и говорили; он неуч пошел. – она сделала паузу, затем добавила. – Я этого не хочу. –
Женщины не заметили как заказ который принял у них официант уже давно стоял на столе. Они даже не заметили что плавучий ресторан пересек тушинское водохранилище и уже плыл дальше и дальше, прочь из города.
Олеся посмотрев на проплывающею вдоль берега город Москву ничего не сказал. Ей было все равно, ругаются ли Клавдия Ивановна и Марья или просто о чем-то говорят. Ей было все равно. Она слышала музыку. Ту музыку которую хотела послушать Марья, и которую ей так до сих пор не удалось услышать.
Но что это такое? Марья тоже услышала эту музыку. Музыку которую слышала она своим сердцем. Душой маленькой девочки, душой ребенка.
Музыка лилась словно ниоткуда, словно умиротворяя и успокаивая их. Вряд ли кто-либо может услышать ее, ведь она это мы! Мы это сами люди. И кто знает, кто может ее услышать. Ведь чтобы ее услышать нужно быть ребенком. Но кто может сказать сам про себя, что он еще ребенок? Никто. Мы становимся взрослыми или считаем себя таковыми слишком рано. Некоторые уже в десять лет становиться родителями. Родителями, у которых нет ничего из детства, лишь дым сигареты и бутылка пива или что-то покрепче в десять лет, а может быть и раньше. Результат таково взросление – одиночество. Пьянства, дебош, наркотики и… Мы уничтожаем сами себя. Мы сам себя убиваем.
Вернемся к Марье и Олеси. Что они видят? Что они слышат? Сейчас Вы об этом узнаете.
На палубе все стихло. Свечные огни потускнели сами собой. И теперь вместо яркого ночного света пылающих на ветру свеч, было видно покойный их красно желтый огонь. Вдали появился рояль. Черный наводящей ужас инструмент. Вы спросите, почему ужас? Извольте, отвечу. В тусклом пламени свечей что может ни показаться. Порой человек может представить такое, что волосы дыбом встанут, а свет пламени лепестка свечи порой может показать нам то, о чем мы давно забыли. И лишь ее тень способна испугать нас. Вот и ответ на этот вопрос: почему рояль показался зловеще ужасающем. Это лишь тень. Тень, которая способна испугать. Довести человека до инфаркта, сделать так чтобы у него появился паралич после страха, который возник неоткуда, словно из воздуха родился он. страх тени зловещего, порой неожиданного. Так что вряд ли можно было сказать, что рояль ужасал присутствующих. Это было б неверно сказано. Скорее это его возникшая неоткуда тень, заставила от неожиданности вздрогнуть всех присутствующих на палубе ресторана. Вскоре вдали появился свет, и словно ниоткуда к роялю подошла женщина в красивом розовом платье. У него были длинные рукава которые заканчивались на запястьях. У него было небольшое скрывающее ее красивую грудь декольте, из которой была видна небольшая ложбинка из-под платье зоны декольте. Вообще-то, что касается ее груди, то вряд ли можно было бы назвать ее маленькой. Она была довольно большой. Грудь твердого раз Само же платье было длинным, и лишь небольшие черные сапожки были видны из подола платье. На само же платье под тусклым светом светящихся свечей, и держащей в правой руке подсвечник в который можно поставить три свечи, переливались блеском нашитых на нее бриллиантовой мишуры. Она подошла к роялю, и поставив свечку на рояль села на стоящий у клавиатуры стул. Теперь рояль не казался таким страшным. Теперь он приобрел свой естественный вид. Черный, горделивый, он стоял на появившейся словно ниоткуда сцене. Когда женщина села на стул, за рояль, ее лицо освятили стоящие на подсвечники три свечи, их тусклый свет. Теперь можно было разглядеть ее лицо. Оно было красиво. Чуть-чуть вытянутое. Маленький носик, черные жгучие глаза. Длинные до пола распущенные, повязанные в небольшой пучок на голове черные. Ее руки были красивы. За всю свою жизнь которую она когда-то прожила на земле, она никогда не занималась физическим трудом. Она была сочинитель. Она сочиняла музыку. Музыку для души, которую она слышала в своем сердце, в своей душе. Она слышала ее в лесу, в растениях, даже в живущих в лесу животных и поющих радостные песни певучих птиц. И вот, она сделала первый аккорд. Ее тонкие гибкие пальчики плавно стали скользить черно-белой клавиатуры рояля. Она тихо, будто трепеща перед музыкой и инструментом, словно скользя по черным белом клавиш, начала играть свою партию и, забыв обо всем на свете, ушла в музыку исполняющей партии. Казалось, что она играет так, что кроме музыки ей ничего было не надо. Она была погружена в музыку, играя на рояле так, что казалось, это не она играет свою партию, а сама музыка, вот она. Взяла за руки ее, и сама ее вела по своим музыкальным нотам. Она лилась из этого музыкального инструмента, словно соловей пел свою песнь. Но вот музыкальная композиция закончилась, и присутствующие в зале зрители, встав, зааплодировали. Зрители аплодировали довольно долго, а игравшая на сцене женщина готовилась к следующей партии. Овации слушающих не знала границ. Руки рукоплескали. И вот, словно ниоткуда появился оркестр. Сидя на стульях, у своих инструментов они с нетерпением ждали когда дирижер взмахнет своей дирижерской палочкой, и они оживят свои инструменты вдохнув в них музыкальную композицию своей души и сердце. Ведь музыка льется лишь из сердца, а та в свою очередь идет от души. И вот, дирижер взмахнул своей дирижёрской палочкой, и инструменты зазвучали. Они ожили в музыкальном сопровождении своих друзей-нот. Дирижер дирижировал своей дирижерской палочкой, смотря на оркестрантов, внимательно вслушиваясь в каждую скрипку и другой музыкальный инструмент. Вот оркестр затих, и слушатели услышал стоящий на сцене рояль.