Мой класс
Шрифт:
– Раздевайся, садись, – говорила я через минуту, не глядя на Николая.
Разложила по местам портфель, тетради и, захватив полотенце и мыло, вышла на кухню умыться.
Когда я вернулась, Николай стоял у книжного шкафа.
– Книг-то сколько! – сказал он, проводя рукой по стеклу.
– Выбери себе какую-нибудь, – предложила я.
Николай быстро взглянул на меня, густо покраснел и снова отвернулся к шкафу.
– Зачем, что это вы… – услышала я удивлённый, недоверчивый ответ.
– Возьми, – повторила я, открывая дверцу. – На память.
– Сколько же вам тогда было лет?
– Двенадцать.
– Как же вы дружили? Разве с учительницами дружат?
– Очень дружили! И до сих пор дружим, – ответила я. – Ну, выбирай, какая тебе нравится.
Николай неуверенно провёл рукой по корешкам и, остановившись на одном из самых толстых, вытащил… «Основы электротехники». Это была книга брата. Не сдержав улыбки, я сказала:
– Это, пожалуй, будет для тебя скучновато. Может, лучше вот эту? – И я протянула ему «Детство» Горького.
– Эту, – согласился Николай, краснея ещё больше; сунул книгу в выцветшую сумку от противогаза и направился к двери.
– Погоди, куда ты! – Я даже растерялась.
– Нет, я пойду. Спасибо, Марина Николаевна!
И не успела я ни удержать его, ни проститься толком, как он уже сбегал с лестницы, перепрыгивая через три ступеньки.
ДРАКА
На уроках он теперь сидел тихо – кажется, я могла бы забыть о нём, если бы, объясняя что-нибудь, не встречала его напряжённый, внимательный взгляд. Вскоре он принёс мне свою домашнюю тетрадь, в которую переписал уроки за последнюю неделю. Почерк оставался плохим: что ни буква, то кривобокое чудовище; зато не было ни одной кляксы, а поля были.
Обычно, кроме отметки, я писала в тетрадях несколько слов: «Чисто и аккуратно» или «Грязно», «Небрежно», «Не забывай о полях». Ребята, получив проверенную тетрадь, сейчас же смотрели, что написано в конце, причём тут всё бралось в расчёт: каким карандашом написано – синим или красным, крупными буквами или мелкими. Красный карандаш считался более лестным, синий – не так, зелёный или коричневый почему-то огорчали.
Под Колиной работой я написала: «Чисто, но почерк плохой».
– Покажи, что у тебя? – сказал Гай.
– Не дам, – процедил Николай, проходя на своё место.
– Я видел! – вмешался Морозов. – Марина Николаевна написала: «Чисто». А только он всё переписал в один раз – это не дело, так всякий сумеет. Надо каждый день писать как следует.
Николай уже сидел на своей парте, и вид у него был такой, точно не о нём речь. Только по быстрому взгляду, который он бросил на Морозова, я поняла, что он не пропустил ни слова.
После уроков я едва разняла их. Вот уж, действительно, когда у меня руки опустились! Кажется, только что всё наладилось, и вот опять драка, опять всё сначала!
Мне незачем было спрашивать, кто начал первый: Морозов никогда не участвовал ни в каких драках, и сейчас потасовку затеял, конечно, Савенков.
– За что ты его?
– А какое его дело! Чего он суётся, куда не просят?
– Не понимаю. О чём ты говоришь?
– Вы написали в тетрадке «чисто». А он влез: «Это каждый сумеет, надо каждый день чисто писать». Какое его дело?
– Он прав, уроки надо всегда готовить чисто. Но даже если бы ты рассердился за дело, неужели ты думаешь, что колотушки – такое уж хорошее объяснение?
– Так ведь он иначе не поймёт. Это для него самая хорошая наука, – убеждённо ответил Савенков.
– А что бы ты сказал, если бы я стала так учить тебя?
Действие моих слов было самое неожиданное: Савенков поднял голову, посмотрел на меня и широко улыбнулся – и от этого его лицо стало совсем мальчишеским, открытым и простым.
– Я больше не буду, Марина Николаевна, – сказал он. – Вот честное слово, не буду!
Тетради его день ото дня становились чище, и всякий раз он ревниво смотрел, что я написала в конце.
Хорошим классным организатором Коля не стал, мы сменили его. Но последняя парта в правом ряду больше не мешала мне на уроках.
– Савенкова-то вроде подменили – не кричит, не дерётся! – с комическим удивлением заявил как-то Боря Левин.
Николай тотчас ткнул его кулаком в бок. При этом он насупился и покраснел, словно Боря вмешался во что-то глубоко личное, что касалось только его одного.
Борис никогда не оставался в долгу, но тут и он, как видно, почувствовал, что сказал лишнее.
– Не лезь! – крикнул он только, но сдачи не дал.
– Сам не лезь, куда не просят, – веско отозвался Савенков.
ГАЛЯ
– Скажи, Галя, девочки в вашем классе часто дерутся?
Мы уже кончили работу: я проверила тетради, Галя приготовила уроки, и мы, как всегда, сидели на диване, беседовали.
– Дерутся? – удивлённо переспросила Галя. – У нас в классе никто не дерётся.
– Разве девочки никогда не ссорятся?
– Ссориться – это совсем не то, что драться, – философски заметила Галя. – У нас если девочки ссорятся, они сразу идут и жалуются Зинаиде Павловне, и Зинаида Павловна разбирает, кто прав, а кто нет. Совсем не нужно драться. Это, наверно, ваши ученики дерутся?
Да, ничего не поделаешь: мои ребята чуть ли не всякий спор разрешают кулаками, и я никак не могу отучить их от этого. Но и картина, нарисованная Галей, мне не по душе. «Идут и жалуются»? Нет, это неправильно.
– Расскажите про ваших мальчиков, – просит Галя. – Воробейки, наверно, опять в школу не пришли? Покажите мне Сашину тетрадку. И Васину тоже.
Галя уже знает всех моих ребят по именам и даже различает почерки. Она любит листать тетради, смотреть отметки, близко принимает к сердцу и пятёрки и двойки. Но о своей школе она рассказывать не любит.