Мой муж – коммунист!

Рот Филип

Да и весь ритуал похорон тридцать седьмого президента был такой же невыносимый. Хор и оркестр морской пехоты гремел песнями, придуманными специально, чтобы отбить у человека охоту думать и ввести его в состояние транса: «Привет вождю», «Америка», «Наш добрый старый флаг», «Боевой гимн республики» и, конечно, «Звездно-полосатый стяг», но это уж вообще – сильнейший всенародный наркотик, мгновенно отшибающий память у всех и обо всем. Для массового гипноза предпринято было все возможное: фанатик Билли Грэхем с его экзальтированными речами, задрапированный флагом гроб, несущие его униформисты всех цветов кожи, наконец, гимн, двадцать один залп салюта, и всё, отбой – народ в трансе.

Потом микрофон захватили реалисты, виртуозы-гешефтмахеры, мастера расправы над оппонентом с помощью подковерной борьбы, те, кому моральные соображения приходят в голову последними; запели полную притворства, набившую оскомину старую песню обо всем, кроме реальных дел,

страстей и радостей покойного. Клинтон превозносил «удивительный жизненный путь» покойного и вдруг в порыве свойственной ему искренности неожиданно поблагодарил Никсона за «мудрые советы», которые тот давал лично ему. Губернатор Пит Уилсон заверил собравшихся, что большинство людей, когда думают о Ричарде Никсоне, представляют себе его «заоблачный интеллект». За ним последовал Доул с его слезоточивыми клише. «Доктор» Киссинджер, исполненный учености и благородства, заговорил в своем излюбленном кичливо-отстраненном тоне (но в голосе, заметим-ка, металл, пусть чуточку и поржавевший от налипшей грязи) и, надо же, решил воздать хвалу «нашему доблестному другу» словами Гамлета (интеллигент!), которыми принц описывает своего убиенного отца. «Он человек был, человек во всем; / Ему подобных мне уже не встретить». [33] Все было бы хорошо, но литература не первичная реальность, скорее нечто вроде дорогих одежд, в которые округло кутается претендент на должность мудреца, и Киссинджер совершенно не учел двусмысленности контекста, в котором Гамлет произносит эти слова по адресу несравненного короля. Но кому из сидевших там лицемеров, изо всех сил старавшихся глядеть без ухмылки на окончательное захоронение всех и всяческих концов, – кому из них пришло бы в голову править неграмотность придворного айда, призвавшего себе на помощь не тот шедевр? Кто взялся бы намекнуть ему, что если уж цитировать Гамлета, тогда не те слова, какими он поминает отца, а те, что он роняет по поводу дяди, Клавдия, нового короля, убийцы и узурпатора престола? Кто мог бы там, в Йорба-Линде, воззвать: «Эй, доктор, процитируйте лучше другое место: «Терпи, душа; изобличится зло, / хотя б от глаз в подземный мрак ушло»!» [34]

33

У. Шекспир. Гамлет. Пер. М. Лозинского.

34

Там же.

Кто? Джералд Форд? Джералд Форд… До той поры ни разу я не видел, чтобы Джералд Форд был так сосредоточен, так явственно собрал бы в кулачок весь свой недалекий ум, как тогда, на этом чуть ли не для всех святом участке суши. Роналд Рейган своим коронным жестом поприветствовал солдата в форме, стоявшего в почетном карауле, – этот его приветственный жест, кстати, всегда отдавал легким безумием. Боб Хоуп сидел рядом с Джеймсом Бейкером. Поставщик оружия одновременно Ирану и никарагуанским «контрас» Аднан Кашогги сидел рядом с Доналдом Никсоном. Тут же и взломщик Гордон Лидди со своей наглой бритой башкой. По соседству с ним Спиро Агню – самый позорный из вице-президентов, рожа бессовестная, бандит бандитом. С ними и Дэн Куэйл, обаяшка и щеголь, светится, как начищенная пуговица. Бедняга просто на нет изошел от героических усилий: всегда пытался изображать интеллигентность и всегда безуспешно. Под ясным калифорнийским солнышком, обдуваемые ласковым ветерком, все они предавались довольно маловыразительной скорби – и те, кому обвинения были предъявлены, и кому не были, судимые и несудимые, осужденные и неосужденные, а «заоблачный интеллект» в конце концов перестал всеми правдами и неправдами хвататься за безграничную, никакими средствами не брезгающую власть, успев на своем веку вывернуть наизнанку мораль целой страны; ушел, упокоился в звездно-полосатом гробу человек, ставший причиной величайшего несчастья нации, первый и единственный президент Соединенных Штатов Америки, получивший от им же самим назначенного преемника полное и безусловное прощение за все совершенные им на высоком посту преступления.

А Катрина ван Тассель-Грант, уважаемая вдова Брайдена, этого самоотверженного слуги народа, купалась в своей значительности и болтала вздор. Уста, столь часто и безответственно изрыгавшие самую злокозненную, чудовищную чушь, доносили теперь до телезрителей весть о ее скорби по поводу тяжкой всенародной утраты. Жаль, что она родилась в Америке, а не в Китае. Здесь ей пришлось быть всего лишь коммерческой писательницей, знаменитой радиоведущей и хозяйкой светского салона в Вашингтоне. А там она могла бы от имени Мао возглавить культурную революцию.

За девяносто лет моей жизни, Натан, только два раза мне пришлось стать свидетелем действительно веселых похорон. На первых я присутствовал тринадцатилетним мальчишкой,

а вторые наблюдал по телевизору три года назад, восьмидесятисемилетним старцем. Те похороны и эти как бы обозначили начало и конец моей сознательной жизни. И нет тут ни мистики, ни загадки. Не надо быть гением, чтобы разгадать, в чем их смысл. Это естественные, житейские события, которые ясно, не хуже какого-нибудь Домье обрисовали и нравы общества, и человеческие типы, и ту тысячекратно множимую раздвоенность человека, которая превращает его душу в клубок противоречий. Первые были похоронами канарейки мистера Руссоманно, сапожника, когда он умудрился купить гроб, конный катафалк, нанять плакальщиков с носильщиками и по-королевски похоронил своего Джимми, а мой любимый братец разбил мне нос. Вторые – когда хоронили Ричарда Милхауса Никсона с королевским салютом в двадцать один залп. Жаль, итальянцам бывшего Первого околотка не довелось посидеть в Йорба-Линде рядом с доктором Киссинджером и Билли Грэхемом. Уж они-то насладились бы зрелищем. Со смеху бы все попадали, услышав, до чего эти двое молодчиков додумались, ло каких низостей дошли, в какую грязь закопались, чтобы возвысить одну неотмываемо-грязную душонку.

Что же до Айры… Будь он жив и если бы слышал их – ох, как бы он опять взбесился: что за мир, все вкривь, все не в прок!

8

Теперь все обличительные тирады Айра произносил в свой адрес. Как этот фарс мог опрокинуть ему жизнь? Все какое-то лишнее, все не по теме, второстепенные детали бытия, все то, от чего предостерегал товарищ О'Де. Дом. Брак. Семья. Любовница. Адюльтер. Буржуазное дерьмо! Почему он не жил, как О'Дей? Почему, как О'Дей, не довольствовался проститутками? Настоящими проститутками, надежными профессионалками, уважающими правила, не то что балаболки-любительницы вроде его эстонской массажистки.

Он совершенно себя затерзал. Зачем он ушел от О'Дея, зачем вышел из профсоюза электриков, бросил фабрику грампластинок, приехал в Нью-Йорк, женился на Эве Фрейм, помпезно провозгласил себя Железным Рином? Его послушать, так у него буквально все в жизни было неправильно с тех пор, как он уехал со Среднего Запада. Всякий живой человек стремится в жизни что-то постигать, достигать чего-то, но нет, послушать Айру – это неправильно, не надо было… Конечно, никто не может угадать будущее, и все склонны совершать ошибки, – а он говорит: нет, опять все не так, я мог, я должен был предвидеть. Он не должен был позволять себе устремляться ни к одной из житейских целей нормального взрослого, амбициозного мужчины. Надо было стать рабочим-коммунистом и сидеть в Ист-Чикаго посреди голой комнаты под шестидесятиваттной лампочкой в одиночестве – вот что провозглашалось теперь верхом совершенства, аскетической высотой, с которой он низвергнут в преисподнюю.

Унижение наслаивалось на унижение, одно на другое, вот в чем дело. Это же не просто книгой по затылку его огрели – на него бомбу сбросили. У Маккарти в этих его несуществующих списках, ты ж понимаешь, было две, три, может, четыре сотни коммунистов, но аллегорически за них за всех должен был отдуваться кто-то один. Ну вот – Элджер Хисс, прекрасный пример. Через три года после Хисса его место занял Айра. А главное, для человека из толпы Хисс – это Госдепартамент, Ялтинская конференция, все вещи от фермера Джо страшно далекие, тогда как Айра – это был коммунизм в массовой культуре. Для искаженного общепринятого восприятия это был коммунист-демократ. Эйб Линкольн. Ну да, это очень легко укладывается в сознание: Эйб Линкольн как злокозненный представитель иностранной державы, Эйб Линкольн как величайший предатель Америки двадцатого века. Айра стал воплощением коммунизма, олицетворением коммунизма для всей нации; Железный Рин стал для каждого личным врагом, каковым Элджер Хисс стать никогда бы не мог.

И вот представь себе: великан, в котором так и бродит сила, человек, в общем-то, ко всякого рода нападком довольно равнодушный, но уж такие ушаты клеветы на него вылились, что в конце концов и он не выдержал. Великаны тоже уязвимы. Он знал, что не сможет от всего этого спрятаться, время шло, шло, и он решил, что переждать тоже не получится. Решил, что теперь, когда он со всех сторон уязвим, следует ждать удара отовсюду и в любой момент. Но ничего материального, осязаемого, с чем можно было бы сразиться, великан нащупать не сумел и на этом сломался.

Я приехал, забрал его, он жил с нами, пока ситуация не стала нестерпимой, и тогда я положил его в больницу в Нью-Йорке. Весь первый месяц он сидел в кресле, потирал колени и локти, трогал свои ребра, где они болели, но в остальном не подавал никаких признаков жизни, сидел, не подымая глаз, и жалел, что до сих пор жив. Я навещал его, но он почти не говорил. Время от времени раздавалось: «Все, чего я хотел…» И все. Ни разу эту фразу не закончил, во всяком случае вслух. Только это он и произносил, причем неделями. Пару раз пробормотал: «Оказаться вот так…», «Никогда не думал…» Но чаще всего раздавалось: «Все, чего я хотел…»