Шрифт:
Татьяна Гоголевич
Синие сливы,
Или
Осень в Переволоках
(маленькая повесть)
Вадиму
***
Должно быть, все это началось еще с Кавказа. Мне было тогда 25 лет, стояла середина шестого курса мединститута - последнего курса, или субординатуры. В середине субординатуры было некое подобие каникул - кажется, недели две; еще две я добавила от себя и решила провести это время на Кавказе. Через хорошего знакомого в институтском профкоме я взяла путевку на турбазу Северного Кавказа, через другого знакомого - поддельную медицинскую справку о подходящем состоянии здоровья. В институтском медпункте я числилась на "Д" учете с ревматизмом, чем в случае необходимости пользовалась. Но теперь необходимость была другая.
Задним числом я полагаю, что мне, учитывая образ жизни, который мы вели в последние года три, уместнее всего было провести то время в каком-нибудь санатории, причем, желательно, нервно-психического типа. Но я тогда остро искала что-то - наверное то, что, разложив на составные части, можно было бы обозначить как высший смысл, гармонию и красоту - в одном лице. Я бы и сама не сказала тогда, чего я ищу, зачем еду на Кавказ - я только чувствовала, что ЭТО может быть там. Смутного
Скажу сразу, что Кавказ (не Пятигорск, конечно, не станция Кавказские Мин Воды, ни даже Кисловодск или Железноводск, а именно Северный, горный Кавказ) - действительно оказался божественно прекрасен. Я стараюсь не поминать Божье Имя всуе, но в данном случае это было примерно так. Громадность Кавказа была аристократична и легка, мощь - грациозна и изящна. Я видела лавину в горах - гром и вздох одновременно, она на много километров уничтожила лес, но при этом была - как пыльца с крыльев бабочки. Боюсь, что не смогу соединить в описании разрушение и утонченность. Кто-то из великих сказал, что скрытая гармония лучше явной. Кавказские горы, притянувшие к себе не только меня (читайте историю русской литературы), обладали именно этой, скрытой гармонией. Они содержали в себе неизмеримо больше того, что лежало на поверхности.
Однако я отвлеклась. С Кавказа я вернулась со значком, и мне это стоило очень многого. Горным туризмом я занималась на протяжении шести лет дилетантски, без систематических тренировок. Но было немало тогда во мне воли, и, подобно тому, как люди выживают в экстремальных условиях, я прошла горный Кавказ: все 75 положенных горных километров (не считая отдельных вылазок в горы). У меня неплохо получались элементы скалолазания на относительно небольших участках (в той степени, как это требовалось для начального значка), я справлялась с неспешными переходами со страховкой на 200-250 метров вверх и вниз, выдерживала 11-ти километровые переходы по обледенелой каменной осыпи и, как будто бы, холодные ночевки, но сорвалась на подъеме на скорость. Подъем был технически простой, - всего лишь надо было идти быстро вверх в разреженном горном воздухе. Потом меня еще раз снимали с маршрута - в аналогичной ситуации. Значок в моей тогдашней иерархии ценности стоял где-то рядом с дипломом врача, но все же я почти настроилась, что не получу его - я знала из рассказов друзей, как легко не сдать на значок. Инструктор, между тем, не снял меня с остальных маршрутов - хотя совсем, до конца смены, снимал других за меньшие просчеты. Он только поставил меня рядом с собой и следил за мной пристальнее, чем за остальными. Значок я получила - об этом вначале объявили на линейке, и я думала все же, что это ошибка, пока не получила сам значок. Инструктор - добрый он был человек, наш инструктор, кареглазый, рыжий не по-русски (его мать была армянкой) - отдельно от других, у себя в кабинете, вручил мне значок вместе с маленьким дипломом, помолчал немного и сказал, что я заслужила этот значок за мужество и упорство. "Но ты сама знаешь", - сказал также он, - "что тебе не хватает тренировки". Он еще помолчал. "А может быть, и не только тренировки. Ведь твоя справка - поддельная?" (Он не требовал, впрочем, ответа на свой вопрос). Мне казалось, что я должна как-то поблагодарить инструктора, другие ребята, которые не получили значков, не справились с гораздо меньшим. Но я не придумала, что сказать, да инструктор и не ждал от меня ничего. "Когда вернешься домой - покажись врачу, проверь сердце", - сказал мне он. Я тогда не отнеслась к этому особенно серьезно: перед своим первым срывом, рано утром, я пила очень крепкий чай, почти чифир (да еще капнула туда пару капель кофеина - сильно в то утро кружилась голова, откуда-то вдруг взялась такая слабость, что обычные действия казались невозможными). Я списала свою сердечную недостаточность на подъеме за счет допинга, и не особенно волновалось, хотя сердце после того, первого подъема, почти не переставало немного ныть.
Кажется, в начале моего рассказа стояла середина шестого курса. Я подчеркиваю это слово - "стояла". Стояла середина шестого курса. Стоял Кавказ - веками, впрочем, он там стоял, стояла ранними утрами в январе совсем ночная синева над лагерем, и сыпался густой, пышный снег. Стояла боль в обваренной руке (дернуло поезд, когда я наливала кипяток в большую кружку - впрочем, это никак не сказалось потом на походах), и в Железноводском парке, неподалеку от места дуэли Лермонтова, неподвижные туи и ели, переплетясь лапами, прятали в хвое, в толстенном инее и снегу старинные фонари. Стоял ночами холод на почти не отапливаемой турбазе, где вода в заварочном чайнике остывала прежде, чем успевал завариться чай (когда наступил февраль, в солнечные дни стало можно загорать на снегу, и комната прогревалась, но ночи были так же холодны), и огромные, вечные звезды, не мигая, светили в горах - как смутная память о ином мире. Где-то в необъятном далеке, не затрагивая сознания, лежала дымная Самара. Потом прошел январь и что-то изменилось, стронулось с места. Время стало двойственным: оно по-прежнему застыло над Кавказом, но потекло в Самаре, где кончились каникулы, и шестой курс уже не стоял, а катился к концу, набирая скорость с неторопливой мощью лавины. Через многие километры я чувствовала эту мощь.
***
Я вернулась в Самару, опоздав недели на три, как раз к черновому распределению; против моей фамилии значилось: Республика Узбекистан, город Ташкент. Мой хороший товарищ, самый лучший из друзей, заметил, что замужество - один из способов не ехать в Ташкент, если, например, мне чем-то не нравится этот город. Мы подали заявление в ЗАГС, я и раньше это делала, кстати сказать; из моего опыта следовало, что подача заявления еще не означает выйти замуж. Говоря вообще, я слишком хорошо провела первую половину шестого курса, уезжая на выходные к подруге детства в Москву или к знакомым художникам в Пензу, часто при этом отхватывая от положенных выходных еще пару-тройку дней: я была уверена, что к госэкзаменам наверстаю упущенное. А теперь, - вдруг как-то сразу, - времени что-то обдумывать (пусть даже и собственное замужество) уже не было. Да и что-то странное происходило со мной вообще. Прошла неделя после возвращения с Кавказа, а я не могла привыкнуть к Самаре, непонятная тоска сжимала сердце, заставляя его то замирать, то бешено колотиться, не проходило чувство нереальности, которое я какое-то время принимала за акклиматизацию, пока не поняла, что заболела. Кавказские нагрузки оказались для моего иммунитета слишком сильным испытанием: вскоре после возвращения в Самару у меня началась корь.
Дальше я постараюсь писать пунктиром, пропуская некоторую часть событий: не только для краткости, но и потому, что большего оно не стоит. Корью я болела долго и тяжело. Я вышла из больницы за несколько дней до назначенного срока свадьбы, и в пору было бы ее отменить, но оказалось, что все уже готово. Мой товарищ купил мне колечко и свадебное платье, очень красивое (я однажды при нем мерила это платье в ателье). За время болезни я похудела почти до пятидесяти килограмм (со своих 59-ти), но платье мне все равно шло. Мама и брат моего друга приготовили к свадьбе все другое. Честное слово, не знаю, что оказалось решающим - может быть, после больницы не осталось сил на раздумья - но замуж я вышла. Мы поженились во второй день апреля. На свадьбе не было моих родителей, но было 30 или 40 человек друзей - давно с каким-то нездоровым воодушевлением ожидавших этого события. Через два дня после свадьбы было распределение (уже не в Ташкент), и оставалось менее двух месяцев до государственных экзаменов. Еще с месяц я не могла полноценно чем-либо заниматься, и, таким образом, на подготовку осталось совсем немного. К слову, госэкзамены я сдала очень хорошо. Как-то я собралась, как тогда, на Кавказе - помню, что на всю терапию (а это было самым сложным для меня) ушло у меня примерно три дня, я взяла ее, как берут на абордаж вражеский корабль. Все это время - и на свадьбе, и после, и на госэкзаменах, и на выпускном, и когда мы с одногруппниками ездили на озера с дикими ирисами под Рождественно, - меня не отпускало чувство нереальности. Не прошло оно и потом, в Прибалтике, куда мы поехали на целый месяц, сняв с моей книжки деньги, которые там накапливались с детства для какого-нибудь такого случая. Не проходило в походах, не прошло на Грушинском фестивале - все, что раньше придавало жизни значительность, утратило вкус.
Я словно потеряла способность чувствовать. При этом было очень много деталей и подробностей, которые я все, целиком, мучительно помню, как запоминают какой-нибудь нелепый, непонятный сон. В обычной жизни подробности вытесняются эмоциями - и запоминаешь только то, что того стоит. Конечно, какие-то эмоции все-таки были. Иногда они возникали отсрочено и длились долго, но были не из разряда тех, которые насыщают. Вот так из всей свадьбы остался полдень, когда мы из Самары заехали (вчетвером, со свидетелями) вначале к моим родителям, категорически отказавшимся идти на свадьбу, и застали дома одного папу - больного и несчастного. Папе потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя, но он был молодец, он надел свой самый красивый синий костюм, сделал чаю.., а торт был чей - не помню, очень может быть, что папа его где-то отыскал. И так было хорошо, так тепло, так не хотелось уезжать куда-то, пусть даже на собственную свадьбу… Все два свадебные дня я ждала их с мамой, и вспоминала папин чай, а потом, когда на второй или третий день после свадьбы, еле дождавшись, пока народ разъедется, поехала к ним домой - дверь открыла мама и не пустила меня на порог. Еще я - эмоционально - помню конец мая, утро, много солнца, и я мою окна в своей комнатке в общаге мединститута, знаю, что скоро отсюда уезжать, но мою так, как никогда не мыла. За окном - тяжелая уже листва тополей, веселый перезвон трамваев, и мне не хочется думать, что нужно будет менять этот дом на другой. А из Прибалтики, великолепной Прибалтики, которую я все же помню всю, вместе с предшествующим ей Калининградом с огромным запущенным зоопарком и могилой Канта, с долгим белым ночным солнцем, бледно-зеленым Балтийским морем, Куршской косой, другими зоопарками, уже неправдоподобно, не по-русски, чистыми, чудными кафе, океанариумом в Литве и Латвийскими костелами, с моими частыми письмами к родителям, на которые не пришло ни одного отклика (мы все время ездили, но я надеялась, что они - вдруг - напишут на главпочту в Риге) - чувственно осталось только огромное желание выспаться где- нибудь в пограничной полосе у моря, на белом крупном песке в кусочках янтаря, возле зарослей пахучего иван-чая.
Из Прибалтики я вернулась со скарлатиной, перенесла ее с осложнениями (детскими болезнями нужно болеть вовремя), почти на ногах - потому что в Самаре с 1-го августа начиналась интернатура по психиатрии, которую я (с трудом, кстати) выбила - сама теперь не понимаю как - весной, уже после кори. На психиатрию вообще не было распределения. Так вот, были скарлатина, комната в общежитии мужа на 4 койки; соседи по комнате, студенты политехнического института, жили неизвестно где, пока мы не сняли себе квартиру; потом чужие квартиры, долги, еще одно общежитие, интернатура, непроходящие болезни - отит после скарлатины, бронхит с самого начала осени, неврологические симптомы - странно, что проявились они не после кори, а после скарлатины, первая беременность, обнаружившаяся в январе, грипп, больница, выкидыш в марте, предложение главного врача областной больницы, где мы проходили интернатуру, продлить ее еще на полгода; рывок, как на Кавказе или перед госэкзаменами, и - закончившаяся вовремя интернатура. Еще что-то было, встречи какие-то, люди, конференции, литературное общество, - то, что не кончалось по инерции. И все это время, сочетаясь с чувством нереальности, было ощущение времени, летящего, как поезд - и я была на этом поезде где-то очень неудобно, не в самом поезде, а между вагонами, и у меня почти все силы уходили на то, чтобы удержаться, не соскользнуть, и я все ждала остановки, чтобы зацепиться покрепче, и даже, может быть, вспомнить чего-нибудь - хотя бы то, как папа в день нашей свадьбы наливал нам чай и улыбался мне - но остановки не было. Муж, студент политехнического, работал по вечерам дворником, чтобы у нас было достаточно денег (большая часть моей зарплаты интерна уходила за квартиру) - но их не было достаточно: начиналась перестройка. Впрочем, это было самым малозначительным. Муж мой крепко любил меня, но даже его любовь я ощущала странно, как если бы он любил не меня, а кого-то другого. Примерно в тот год я прочитала стихи Геннадия Шпаликова, написанные им незадолго до самоубийства. Там было про улицу и про ночной выход к реке, и я не помню толком, сон он описывал или явь - заброшенный проезд, в котором вместо тупика открылись река и огромные звезды, праздничные и тихие. "Я днем искал похожий выход И не нашел его нигде". Я много думала о тех стихах, потому что в 20 лет пыталась покончить с собой - из-за гораздо меньших проблем и меньшей суеты. Мне, между прочим, нравилась интернатура, нравился больничный сад с огромными черными черемухами, посаженными в начале века - и иногда я думала о том, как было бы здорово жить просто на территории больницы, где-нибудь в ординаторской, не быть замужем, не тратить время на дорогу домой. Жить чем-то одним. Хуже всего было то, что я потеряла маленького. Зарождавшаяся во мне жизнь наполнила меня тишиной и женственностью, перед которыми все лишнее быстро и естественно потеряло смысл. Но когда этого не стало, я постаралась забыть об этом - чтобы жить дальше.
***
Летом закончилась интернатура и, вместо санатория, о котором настойчиво говорила невропатолог больницы, где я проходила интернатуру, опять был Грушинский, а сразу после него мы пошли в кругосветку на байдарках. Руководителем кругосветки была подруга моего детства, та, к которой я на 6-м курсе ездила в Москву. Теперь она вернулась из Москвы, окончив высшую профсоюзную школу, и возглавляла (какое-то время) Самарский турклуб. В кругосветке нас было 13 человек, гребли мы как сумасшедшие, потому что кто-то куда-то все время опаздывал (кто на поезд, кто на самолет), а кроме того, было слишком много воды - непрерывно шли дожди, штормило. Волгу раскачивало так, что мы, когда пошли каменистые берега, иногда не могли пристать к берегу до глубокой ночи - чтобы не порвать байдарки. Спали мы в воде, ели еду пополам с дождевой водой. Кончилось это в Переволоках, где, по древнему обычаю, нужно было перетащить лодки из Волги в Усу. В Переволоках была дача родителей моего мужа - собственно, не дача даже, а маленький сарайчик, времянка, построенная еще его покойным отцом: пространство не более 2,5 на 4 м, доски, обитые изнутри фанерой и обтянутые снаружи черной изоляционной лентой, которую применяют в газо- и нефтепроводах. Сверху конструкция, для прочности, была обита жестяными полосками. Там с трудом умещалось обычно четверо, но мы в этой дачке, вытащив из нее нехитрую мебель, поместились числом одиннадцать в первую ночь. (Потом нас стало меньше). Прожили мы на этой даче неделю, ожидая, когда кончится дождь и можно будет перевезти лодки. Дождь так и не кончился, и лодки просто переправили в Самару.