Мой остров
Шрифт:
Я получила распределение в Тольятти, где, по выбору, могла работать психиатром или наркологом-психиатром, и мне полагались отпуск и подъемные, а муж с двумя близкими друзьями приехал на практику на тольяттинский ВАЗ. Волжский автомобильный завод в свое время давал моему мужу направление в институт и, понятно, ждал его возвращения. (Много позднее я узнала, что на ВАЗе давали мужу распределение - на выбор - в Москву и Питер, и долго не могли понять, зачем ему гнилая Самара). Каким образом на тольяттинскую практику попали друзья - я уже не помню, и, собственно, их было не двое, а больше, но двое были близкими. С этими двумя близкими друзьями мы поселились у свекрови, в частном доме, где когда-то была свадьба. Один из друзей был нашим свадебным свидетелем, а у другого мы первое время жили в комнате общежития в Самаре. Говоря вообще, ребятам дали нормальную комнату в ВАЗовском общежитии, а свекровь имела в частном доме всего лишь одну треть дома. Эта треть состояла из двух комнат, маленькой (где помещались мы с мужем) и большой (где, кроме гостей, обитали еще свекровь со своим знакомым и младший брат мужа, ушедший в то время к матери и от жены, и от любовницы - от всех проблем разом). Таким образом, жили мы вчетвером у свекрови, хотя и не совсем вчетвером, учитывая брата, маму и знакомого мамы.
Я полагаю, что последним троим мы, четверо, порядком осточертели, а вот почему ребята жили у нас, имея нормальную цивилизованную комнату в общежитии - уже не могу объяснить. Наверное, по-другому было бы еще печальнее. По выходным мы четверо, чтобы разрядить обстановку, уезжали куда-нибудь с ночевкой. Обычно это была та же дача в Переволоках, где ребята спали на крыше, а мы - в домике. Иногда мы брали с собой палатку, которую можно было в дождь разбить на берегу
Через некоторое время я устроилась в городской тольяттинский психдиспансер. В отличие от наркологии, пытавшейся меня перехватить и обещавшей в течение года квартиру, а пока - комфортное общежитие, психдиспансер ничего не обещал - ни квартиры, ни общежития. Я бы даже сказала: мне пообещали в психдиспансере, что квартиры у меня точно не будет. Но я все-таки оформилась в психдиспансер, а в горздраве мне дали комнату в общежитии. Общежитие было кирпичным, совсем новым, и одну половину его занимала трикотажная фабрика, а другую - пединститут. В этой половине пединститута один этаж, а именно 8-й, арендовал горздрав. Восемь комнат было на восьмом этаже, и одна из них, 12-тиметровая - стала моей. Мы, конечно, переезжали в общежитие всей компанией - в последний день августа. В новенькой комнате, выходившей на запад, были кофейные стены, и мы сделали кабинет в кофейных тонах. В то время наша комната в общежитии была - без преувеличения скажу - самой стильной. Мы купили кофейного тона ткань с бамбуком в китайском стиле и легкие серо-голубые шторы в кофейного цвета ирисах. Ткань с бамбуком повесили на стену, над тахтой: тахта была совсем дешевая, старая, из комиссионки, красного цвета. В тон ей муж привез из маминого дома два вращающихся красных кресла, таких же старых, и еще он захватил, оттуда же, кофейный палас на пол и старый, но хороший деревянный письменный стол. Холодильник нам достался в подарок из фотолаборатории, весь в потеках реактивов - его отмыли, у него сверху была полированная темно-шоколадная поверхность, и с такой же темной шоколадной полировкой попался нам в комиссионке совсем новый шкаф. Еще у нас были часы с рисунком парусника золотым по черному, проигрыватель с пластинками, вазы для цветов, две гитары, клетчатый плед и старый кофейник - в нем можно было варить и кофе, и яйца на завтрак. Был мольберт с кистями и красками, фотоаппараты, книги, туристическое снаряжение, 2 комплекта постельного белья - и не было многого другого, с чем ассоциируется нормальный дом - посуды, например. Т.е., что-то все же имелось: ложечки, чашки чайные, 2 бокала, кастрюлька какая-то взаймы.
Когда мы переехали от свекрови в свой первый дом, я вдруг ощутила, что вполне могу - какое-то время, во всяком случае, - обходиться без друзей, кем бы они ни были..., но не тут-то было. Друзья с пугающей естественностью перекочевали к нам, спали на полу на надувных матрасах и на мои робкие вопросы, не слишком ли им неудобно у нас, и не лучше ли им будет, например, у себя в общаге, заверяли, что нет, им вполне нормально. Но все же продолжалось это уже не слишком долго. 5 сентября я вышла на работу, а примерно числа 10-го, после шумного новоселья и пышных проводов, вся политехническая компания уехала в Самару, учиться дальше на инженеров. И я осталась одна.
***
Так вот, одним махом, кончилась суета. Фраза "осталась одна" - удивительно неполна. Я осталась в городе, который знала с детства и который стал для меня не более знакомым и понятным, чем любой другой город. Даже еще хуже: в совсем незнакомом городе всегда кажется, что есть какие-то лазейки, какие-то теплые места, о которых еще не знаешь, но вот-вот найдешь. Здесь было все наоборот, знакомое и теплое предстало незнакомым и холодным. Родители по-прежнему не пускали меня к себе, ожидая, что мне надоест мое замужество и я вернусь к ним - совсем. Может быть, я бы и вернулась - если бы меня не отталкивали именно тогда, когда мне было труднее всего. Забегая вперед, скажу, что родителей хватило еще почти на пять лет (и первым сломался папа, мама, мне кажется, могла бы ждать еще), но к тому времени мне уже сам черт был не брат. Так вот, я не могла прийти к родителям, для меня была отрезана также дача, на которой прошло мое детство. Я не знала, что у родителей строится еще одна дача, я вообще многого о них не знала - разрыв был полный. Я не могла себе объяснить происходящего, пыталась и не могла - мысль обрывалась. Так не должно было быть - и это было тем единственным, что у меня получалось осознать. Я очень скучала по родительскому дому и по даче, где прошло мое детство. Я приезжала под окна квартиры, где они жили, смотрела на движущиеся силуэты, немного успокаивалась, что они, по крайней мере, живы. Однажды в солнечный сентябрьский полдень я залезла на дачу, нашу дачу, или, если угодно, дачу моих родителей. В первые минуты - а может быть, секунды - я ясно чувствовала, что мне достаточно упасть в траву под деревья, чтобы прошел весь этот кошмар с нереальностью, с невозможностью вернуться домой, усталостью, ощущением нелепого сна с чужими квартирами, лишними людьми, потерей ребенка, болезнью, ненужными поездками и поступками. На мелкой выгоревшей траве было много яблок. Я хотела набрать яблок, и вдруг мне сдавило горло: я почувствовала себя вором. Дача была бесконечно родной, сад тянулся ко мне, ничего не понимая, и от этого было только отчаяннее. Звякнула калитка: это папа пришел на дачу, и я, без яблок, потихоньку, ушла другими садами к лесу. Я была уверена, что папе было так же плохо, как и мне. И я больше не приходила туда - долго. Так долго, что можно сказать, что туда я уже не вернулась совсем.
Я осталась в городе, который стал для меня не более знакомым и понятным, чем любой другой город. Я нашла своих старых школьных друзей изменившимися - в каком-то смысле это было еще чувствительнее, чем перемена, произошедшая с моими родителями. По крайней мере, мои родители переменились по понятной причине и в известный срок, - мои старые друзья изменились более глубинно и, иногда, менее объяснимо. А когда я узнавала знакомое, то понимала, что изменилась сама настолько, что мне это уже не близко - и не было в этом ничьей вины, просто это была жизнь. За те 8 лет, которые я прожила в Самаре, город словно подменили. Он стал неверным слепком с моего детского города, с изменившимися очертаниями и иным содержанием. Люди, которые приходили ко мне на прием, говорили о проблемах, которых раньше не было в нашем городе. Во всяком случае, с которыми я не сталкивалась раньше: я начинала жить в городе коренных ставропольчан, а это были проблемы чужих, приезжих людей. Я жила в городе, строящемся с веселой и торжественной грандиозностью, в городе, куда приезжали с надеждой и оставались с радостью, а ко мне приходили с накопившейся болью и злостью малосемеек, чувством бездомности, собственной ненужности и, - я долго не могла сказать себе это прямо - ненависти к городу, в котором жили. Я еще живо помнила свои 10-19 лет, общежитие в нашем дворе, где дружно и до завидного здорово жили итальянцы и другие приезжие, и куда мы ребятишками охотно бегали, - а мне рассказывали леденящие душу истории про соседей, пред которыми меркли ужасы средневековья. Часто эти же самые соседи приходили ко мне на прием, и тогда я терялась, не зная, кому из них мне верить. Самым печальным для меня лично было то, что я слишком хорошо понимала многое из того, о чем мне рассказывали.
Муж приезжал ко мне из Самары на выходные - вначале не на каждые выходные, потому что он продолжал подрабатывать после учебы, и иногда его ставили на дежурство в субботний вечер, потом - на каждые. Денег, при том, что перестройка углублялась, как-то стало хватать. Муж хорошо учился и получал повышенную стипендию, моей зарплаты участкового психиатра - хотя первые полтора или два месяца я работала только на одну ставку - тоже неожиданно оказалось достаточно. Получались даже излишки денег - не было особого настроения их тратить; возможно, каких-то вещей в моем доме и не хватало, но я вполне приспособилась к тому, что было. (Я привыкала к вещам, и новые вещи меня всегда немного напрягали, особенно тогда, - как и новые люди). Таким образом, муж приезжал ко мне каждые выходные, обычно на сутки - но я не могла жить этими выходными. Я не могла их ждать. Мне было 27 лет, и я чувствовала, что жить одними выходными целых два года - своего рода преступление, что ли. К тому же мне не хотелось отягощать мужа лишними проблемами. Вадим приезжал в субботу поздно вечером, нередко уже после полуночи (он уезжал из Самары на последнем автобусе), и все, в чем он нуждался - чтобы ему обрадовались, а также в хорошем душе, полноценном сне и еде. А на следующий день оставалось уже слишком мало времени. И, кроме того, никто, ни один человек - кроме меня самой - не помог бы мне справиться с моим одиночеством, не помог бы мне найти себя и наполнить мою жизнь смыслом.
***
На работе, как и положено молодому специалисту, мне дали участок "с завалом". Это означало большой, запущенный участок, на котором несколько лет не было постоянного врача. Примерно что-то такое я почувствовала с самого начала, когда врач из Автозаводского района (куда меня потом и направили), поймавшая меня возле кабинета главного врача (я еще только выбирала между наркологией и психиатрией, читай: квартирой и психиатрией) сказала, что они ждут меня, как Бога. Я еще тогда, не имея никакого подобного опыта (все-таки в интернатуре нас пестовали и баловали; т.е., в самой интернатуре мне так не казалось, зато потом я это оценила вполне), почувствовала, что эта бурная радость по случаю моего прибытия - не к добру. Никто у меня не спрашивал положенную медкомиссию, никто не тянул с оформлением документов - всех интересовала только дата моего выхода на работу. После того, как я дала положительный ответ, мне удалось выбить себе только один день - для личных целей. Я пыталась было еще протянуть время под предлогом оформления документов и медкомиссии, но меня очень попросили вначале выйти на работу, а с документами и медкомиссией как-нибудь потом. Документы мне, конечно, оформили; медкомиссию я вообще не проходила. В мой первый же день возле отведенного мне кабинета толпились толпы. "Толпились толпы" - это не то же самое, что "масло масляное": это несколько толп сразу, несколько участков вперемешку; это очень много больных людей в одном месте. Почти все остальные доктора были в отпуске, медсестер тоже почти не было, а в тот день, когда я вышла на работу, ушла, наконец, в отпуск доктор, ждавшая моего выхода. Она не вышла в первую смену, а я пришла во вторую, и часть больных ждала с самого утра. Медсестры в этот, первый день, мне не дали, меня только подвели к кабинету и открыли его, а позднее принесли белый халат. Помню, что больные (а я тогда выглядела моложе своего возраста, я еще несколько лет выглядела моложе своих паспортных данных) не приняли меня всерьез и не хотели пускать без очереди. Но когда им объяснили, что я - новый врач, и не просто новый, а постоянный, большинству из них стало безразлично даже то, что я еще без медицинского халата. Если бы больных не было так ошеломляюще много, я бы, наверное, очень переживала: справлюсь ли, вспомню ли необходимые дозы и так далее. То, что чувствует врач, начиная свой первый прием, так хорошо описал Михаил Булгаков в "Записках юного врача", что повторяться не имеет смысла. Я упомяну лишь то, чего у Булгакова нет.
Психиатрия и реанимация - вот что я ощущала своим. Я вообще пошла в институт из-за психиатрии, но за время института было время понять и попробовать все другое. Я поняла, что могла бы работать в роддоме (не в гинекологии вообще, а только в роддоме), что могла бы чисто делать несложные операции, мне нравилось еще несколько областей медицины, но - только не терапия, особенно - только не участковая. Реанимация и психиатрия - это то, где я могла бы и хотела работать; более того, к концу института ничто больше мне не казалось наполненным смыслом настолько же. При понятной разности этих направлений я находила в них общее, только реанимации требовалась скорость, а психиатрии - разумеется - неспешность, которую диктовало бережное погружение в больную душу. И вот - на 5 часов приемного времени несколько десятков человек за дверью кабинета. Проблемы чужого города, неприкаянности, малосемеек в первые недели звучали только отрывками, в бредовой интерпретации, среди бреда о шпионах (тогда еще сохранялся такой бред) и инопланетянах. Я в то время принимала только тяжелых психиатрических больных, потому что у невротиков - за очень редким исключением - не хватало терпения дождаться очереди, в которой иногда одновременно собиралось до 20-25 человек. Первые недели три я вообще не могла разобраться, где мой участок, где чужой. Собственно, все было элементарно: в моем ведении имелись определенные кварталы, обозначенные определенного цвета оклейкой карт. Но какое это, вобщем, имело значение в бесконечном потоке больных, одинаково мне незнакомых и одинаково нуждающихся в помощи? Через несколько недель начали возвращаться из отпусков остальные врачи, но я не ощутила резкого уменьшения нагрузки. Кроме бумажной работы, у меня сохранялись большие приемы. Уйти с головой в работу - не худший выход: ведь у меня, кроме работы, почти ничего, по сути, и не было. Я, конечно, решила про себя, что работать в таком ритме - не то, что мне хотелось бы делать в своей жизни, но впереди было три года обязательной отработки, и два года - до возвращения мужа. И я - пока - изучала свой участок. Я входила в него, как когда-то - в книги, я уделяла своим больным времени больше, чем требовалось приемом (но все же меньше того, в чем нуждались они сами). Поскольку время на приеме было ограничено, я предложила больным писать мне письма - на которые отвечала долгими вечерами в кофейном кабинетике общежития. Все не состоявшееся у меня, потребность в любви и близости, потерянный ребенок, тоска по родителям - было энергией, дающей силы для писем пациентам. Медленно, своим путем (подозреваю, что в психиатрии, в гораздо большей степени, чем в других областях медицины, он у каждого врача - свой) я проходила то, о чем раньше читала в учебниках по психиатрии. Не так сложно выучить клинику, сложнее постигнуть, что психотерапия - не только лечение души, но и лечение душой. Я бы даже сказала, что второе первично, с этого начинается. И никого нельзя вылечить только таблетками. Моя астения казалась мне смешной перед тем, с чем я столкнулась.
И можно было жить и так, только это не было моей жизнью. Я перестала писать дневники. Я боялась - по-настоящему - заглянуть внутрь себя. Я боялась - напрямую - думать о тех, кто был мне дорог: родителях, одноклассниках, институтских друзьях, муже, других близких. Дело усугублялось тем, что изменялась страна, в которой мы жили, и жизнь менялась быстрее, чем многие из нас успевали приспособиться к этим переменам, и приспосабливались мы - по-разному. Было ощущение, что все мы летим на обломках развалившейся планеты с космической скоростью друг от друга (и было непонятно, кто на одном обломке со мной). Я смутно чувствовала, что живу в своего рода огромном безвоздушном пространстве на этом своем обломке с ограниченным запасом кислорода. Я чувствовала, что отдаю больным слишком много из того, что предназначалось для моего собственного счастья - или было им. Я боялась, что наступит день, когда мне нечего будет отдать. Когда я все же заглядывала вглубь себя, там не было почти ничего из последних полутора лет (я еще вернусь к этому), словно я их и не жила. Все - из области жизни и чувств - кончалось Кавказом. Падал густой снег в парк на Железной горе, прятались фонари в хвое, выбрасывая из черных, обвитых виноградом толстых чугунных ног тонкие прутики с множеством лампочек на конце. Неподалеку было место, где убили Лермонтова. Я думала о том, как странно складывается моя жизнь. Я думала о том, что она - взрослая моя жизнь - остро началась в 19 лет с одиночества в осенних Тарханах, где родился поэт, и ярко, и счастливо длилась до одиночества на том месте, где его не стало. Я думала о том, что это - почти 5,5 лет, и что вот уже 1,5 года (а кажется, что вечность!) я не чувствую жизни.