Мой портфель
Шрифт:
– Гриша, она немытая.
– Ничего. Пусть он видит. Я сожрал с землей одну морковку. Сколько у тебя осталось?
– Яблок?
– Морковок!!!
Всхлипывание.
– Посмотри. Сколько грязных морковок осталось в твоих грязных руках?
– Одна-а-а-а-а…
– Правильно, сынок… А теперь возвращаемся к яблокам.
– А-а-а-а! Папа, не надо!
– Гриша, не надо.
– Не реветь! Отвечать! У тебя было два яблока.
– Гриша, умоляю!
– Надо! Этот идиот с морковками ответил правильно, значит, есть надежда. Я развиваю у него абстрактное мышление. У тебя было два яблока.
Дикий рев. А-а-а! Не надо!
– Гриша, не надо.
– Или он не будет идиотом, или он не вырастет вообще. У тебя было два яблока.
А-а-а! Ревут все.
– Тишина! Весь дом молчит. Не подсказывать. Я, твой папа, отнял у тебя…
А-а-а! Все ревут.
– … одно яблоко из двух (перекрикивая рев). Я, твой отец, подкрался и из твоих двух яблок отнял у тебя одно… (Рев стал таким, что в стены застучали, «Что там у вас?») Ну, хорошо… Ты мне сам дал одно… Сколько у тебя осталось?
– (Тихий шепот): Одно.
– Значит, теперь у меня сколько яблок?
– Одно.
– У тебя сколько яблок?
– Одно.
– Давай их съедим?
– Давай…
– Но яблок нет! Жрать нечего! Это и есть абстрактное мышление!
Наблюдатель
Кто рыбок любит наблюдать в аквариуме, кто – зверушек в зоопарке, я баб люблю наблюдать. Как ходят, как передвигаются… Очень успокаивает.
Задумчивые есть какие-то, тоже лежат себе. А есть, что бегут, не стоят никогда, все время крутятся. Между собой стрекочат. Сидят некоторые. С книжкой даже. Но это редко. Больше – вдвоем, втроем. В прическах такие есть.
Мех вдруг здесь или здесь. В общем там, где у нее его не ждешь. Или вдруг пуговка или булавка. Ну это, конечно, мужики им воткнули, они носят. В чулках бывают. Даже летом. Мужики надели, они и не снимают.
И перебегают, знаешь, так озабоченно. Так и кажется, что знает, куда. Так деловито бежит, бежит, там наткнется на что-нибудь – обратно бежит тоже деловито-деловито. Пока не наткнется. Тогда поворачивает и в третью сторону бежит. Ну полное впечатление, что знает куда. Но если пунктиры составить сверху – беспорядочное движение.
В магазин забегает, вроде знает, зачем. Ну ткнется туда-сюда – выбегает и дальше бежит.
А в капюшонах которые, – не слышат и не видят, только впереди себя. Два капюшона если встретились посреди дороги – вообще ничего не видят, хоть дави их мусоровозом. А чего: им тепло, окружающих нет.
Мужики тоже, когда чулки носили в шестнадцатом веке, бегали все время. А брюки одели – как-то успокоились. Теперь эти все у них переняли.
А есть некоторые хохочут и хохочут, а подойдешь – убегают. И погладить себя не дают. Она, конечно, страдает, если ее гладят или там щипают, но если поймал, держишь крепко, то уже гладишь, гладишь… Пока не вырвется. А зачем вырываться, зачем? Ну понимает же, что гладить будут, далеко не убежишь. Так нет, вот этот пусть гладит, а вот именно этот – нет.
Хотя сами мужики говорят, что разница между ними небольшая. Но эти, видимо, чувствуют. И страшно кричат, если не тот гладит, страшно кричат.
Так что все, кто тишину любит, одни живут.
Меня подозвал певец
Меня подозвал к себе народный певец и композитор:
– Тебе нравится?
– Нравится. Мне вообще нравится то, что ты делаешь, – сказал я. – Ты так пишешь песни, что они кажутся народными. Вот мне бы такую фамилию и национальность, как у тебя, я бы страну перевернул.
– А я еврей, – сказал он.
– Да ты что? Вот бы не подумал.
– А никто и не подумает, – сказал он, – никто не знает.
– Ты что, честное слово, еврей?
– Конечно.
На следующий день я подошел к нему:
– Так ты что, еврей?
– Да так, серединка наполовинку.
– Что, мама?
– Нет.
– Что, папа?
– Тоже нет.
– А кто ж тогда?
– Ну, там путаница…
В общем, мы выпили, он сказал, что он ошибся, попросил забыть, оплатил ужин. Я согласился.
Потом я его спросил на следующем концерте:
– Так ты все-таки еврей?
Он резко отказался, сказал, что был пьян в тот вечер.
– Неужели настолько?
– Да. Без сознания.
На следующем концерте я подошел к нему:
– А я все-таки верю, что ты еврей.
Он сказал, что мне никто не поверит, все поверят ему. Тогда я заявил, что у меня есть свидетель.
Он сказал: «Ну и что?» – и предложил мне четыреста баксов, чтоб я забыл. Я попросил две тысячи, ну, чтоб как-то сгладить неприятное впечатление… Тогда он сказал, что лучше быть евреем и предложил мне восемьсот. Чтоб я за восемьсот дал ему такое счастье?!
– Нет, – сказал я, – мы записали свои показания на пленку и положили в сейф Русского православного банка.
Он отменил концерт и подослал хулиганов. Я откупился от них за четыреста и попросил их попросить у него пять тысяч за моральный ущерб, половина – им.
В общем, мы с ним сошлись на полутора, и я сжег пленку.
Теперь, когда я слышу его песню «Гей, Москва православная, гей», я ему подмигиваю, и он долгое время не попадает ртом в фонограмму.
Наш человек
Наш человек всем телом ест.
Всей фигурой соображает.
В желудок мало что попадает.
В дырах, в щелях застревает.
Кое-что из того, что жует, в зубах остается.
Потом второй раз ест, уже из зубов.
Так же и тексты.
Что услышит, в извилинах застревает.
В душу попадает на второй-третий день.
Через неделю подойдет: «Как вы хорошо сказали!»
Автор так же – услышит, вздрогнет, носит в извилинах. Через месяц выступит, а ему через неделю: «Как вы хорошо сказали!»