Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Бульвер-Литтон Эдвард Джордж

«Никогда не позволяй лондонским дэнди называть себя выскочкой, – говорил государственный сановник. – Многие умные люди испытывают неудачи в жизни потому, что глупцы и невежды, которых одним словом, кстати сказанным, можно бы сделать их клакёрами, часто делают их самих предметом насмешек. Какое бы место ни занимал ты в обществе, старайся избегать ошибки, свойственной многим начитанным людям…. короче сказать, не показывай из себя выскочки!»

– Я сейчас только простился с Гэзельденом, сказал Рандаль: – какой он прекрасный товарищ!

– Чудесный товарищ! заметил высокородный Джорж Борровел. – Где он? скажите.

– Ушел домой. У него была маленькая сцена с отцом, грубым деревенским сквайром. С вашей стороны было бы весьма великодушно, еслиб вы отправились к нему побеседовать или взяли бы его с собой в другое место, повеселее его квартиры.

– Неужели старый джентльмен тиранил его? какой ужасный позор! Кажется, Франк нерасточителен и современем будет очень богат…. не правда ли?

– Получит огромное наследство, сказал Рандаль: – прекрасное именье, совершенно свободное от долгов. Ведь он единственный сын у сквайра, прибавил Рандаль, отворачиваясь.

Между молодыми джентльменами начался ласковый и дружеский шепот, с окончанием которого все встали и отправились на квартиру Франка.

– Клин в дереве, сказал Рандаль про себя: – в самой сердцевине этого дерева уже сделана значительная трещина.

Часть седьмая

Глава LXXI

Гарлей л'Эстрендж сидел подле Гэлен у решотчатого окна коттэджа в Норвуде. На лице Гэлен показывался уже цвет возвращающегося здоровья; она с улыбкой слушала Гарлея, говорившего о Леонарде с похвалой и о будущности Леонарда с, светлыми надеждами.

– И таким образом, продолжал Гарлей: – забыв свои прежние испытания, счастливый в своих занятиях и следуя по добровольно избранной карьере, – мы должны, милое дитя мое, с удовольствием расстаться с ним.

– расстаться с ним! воскликнула Гэлен, и нежные розы в один момент завяли на её щеках.

Гарлей не без удовольствия заметил её душевное волнение: он обманулся бы в своих ожиданиях, сделав открытие, что в невинной душе её не было надлежащей восприимчивости более нежных чувств.

– Я верю, Гэлен, сказал Гарлей: – верю, что для вас тяжело разлучаться с тем, кто заменял вам место брата. Не презирайте меня за этот поступок. Во всяком случае, я считаю себя вашим покровителем, и в настоящее время ваш дом должен быть моим домом. Мы уезжаем из этой страны холодных облаков и тумана в страну нескончаемого лета. Вам не нравится это? Вы плачете, дитя мое? вы оплакиваете своего друга? но не забудьте о друге вашего отца. Я человек одинокий и, при своем одиночестве, постоянно ношу в душе моей печаль: неужели, Гэлен, вы не согласитесь утешить меня? Вы жмете мне руку; но к этому вы должны научиться и улыбаться мне. Вы родились быть утешительницей. А заметьте, в душе утешительницы не должно таиться эгоистического чувства: утешая других, она всегда должна выражать на лице своем искреннюю радость.

Голос Гарлея был до такой степени нежен, его слова так прямо западали в сердце Гэлен, что она взглянула на него, в то время, как он поцаловал её умное личико. Но вместе с этим она вспомнила о Леонарде и почувствовала в душе своей такое одиночество, такое лишение, что слезы снова покатились из её глаз. Прежде, чем осушены были эти слезы, в комнату вошел Леонард, и Гэлен, повинуясь непреодолимому влечению, бросилась в его объятия и, склонив голову на плечо Леонарда, произносила сквозь рыдание:

– Я уезжаю от тебя, брат мой! Не печалься, друг мой, старайся не замечать моего отсутствия.

Гарлей был сильно расстроган; сложив руки на грудь, он безмолвно смотрел на эту сцену; глаза его были влажны.

«Это сердце – подумал он – стоит того, чтоб овладеть им.»

Он отвел Леонарда в сторону и шепотом произнес:

– Утешайте, но вместе с тем ободряйте и подкрепите ее. Я оставляю вас одних; приходите после в сад.

Прошло более часа, когда Леонард возвратился к Гарлею.

– Надеюсь, что она осталась не в слезах? спросил л'Эстрендж.

– Нет, в ней столько твердости духа, сколько мы не смели бы предполагать. Богу одному известно, до какой степени эта твердость служила мне подкреплением. Я обещал ей писать как можно чаще.

Гарлей раза два прошелся по зеленой лужайке и потом, возвратясь к Леонарду, сказал:

– Смотрите же, исполните ваше обещание и пишите как можно чаще, но только в течение первого года. После этого срока я попрошу вас постепенно прекратить свою переписку.

– Прекратить переписку! О, милорд!

– Выслушайте меня, молодой мой друг: я хочу поселить в этой прекрасной душе совершенное забвение печальных событий минувшего. Я хочу ввести Гэлен, не вдруг, но постепенно, в новую жизнь. Вы любите теперь друг друга детской любовью, как любят друг друга брат и сестра. Но можете ли вы поручиться, что эта любовь, при всех благоприятных обстоятельствах, сохранится в ваших сердцах надолго? Не лучше ли будет для вас обоих, чтобы юность открыла вам свет с чувствами, составляющими неотъемлемую принадлежность юности, – с чувствами свободными?

– Справедливо! К тому же в моих глазах она стоит далеко выше меня, сказал Леонард, с печальным видом.

– При вашем честолюбии, Леонард, при вашей благородной гордости, никто не может стать выше вас. Поверьте мне, что тут участвует совсем другое чувство.

Леонард покачал головой.

– Почему вы знаете, сказал Гарлей, с улыбкой:– что, по моим понятиям, по моим чувствам, я стою гораздо ниже нас? Что может быть удобнее и возвышеннее положения, как наша юность? Легко может статься, что я буду ревновать вас, сделаюсь вашим соперником. Мне кажется, ничего не может быть дурного, если она полюбит всей душой того, кто отныне будет её защитником и покровителем. Но скажите, каким же образом она полюбит меня, если её сердце будет занято вами?

Леонард склонил на грудь голову. Гарлей поспешил переменить разговор и заговорил о литературе и славе. Его красноречивый разговор, его голос воспламеняли юношу. В молодости Гарлей был сам пламенный энтузиаст в стремлениях к славе; ему казалось, что в лице Леонарда оживлялась его собственная молодость. Но сердце поэта не подавало отголоска: оно как будто вдруг сделалось пусто и безжизненно. Впрочем, Леонард, возвращаясь домой, при лунном свете, произносил про себя:

– Странно… очень странно…. она еще ребенок…. не может быть, чтобы это была любовь…. Но кого же я стану любить теперь?