Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Бульвер-Литтон Эдвард Джордж

Углубленный в подобные размышления, Леонард остановился на мосту, на том самом месте, где так часто останавливался с Гэлен, и где он так неожиданно встретил покровителя, который дал Гэлен приют, а ему открыл карьеру. Жизнь казалась ему очень, очень длинною, а слава – обманчивым призраком. Но, несмотря на то, мужайся, Леонард! Эти скорби души твоей научат тебя более, чем все золотые правила какого нибудь мудреца и опытного наблюдателя человеческого сердца.

Прошел еще день, и Гэлен вместе с своим мечтательным и причудливым покровителем покинула берег Англии. Пройдут годы, прежде чем снова откроются действия нашего рассказа. Жизнь, во всех тех формах, в которых мы видели ее, течет своим чередом. Сквайр по-прежнему занимается сельским хозяйством и псовой охотой; мистер Дэль проповедует слово Божие, приводит к смирению непокорных и утешает страждущих. Риккабокка читает своего Макиавелли, вздыхает и улыбается при своих изустных диссертациях о благе человечества и государств. Черные глаза Виоланты становятся еще чернее, выразительнее и одушевленнее. Мистер Ричард Эвенель имеет в Лондоне собственный дом, а его благоверная супруга, бывшая высокопочтеннейшая мистрисс М'Катьчлей – свою ложу в опере; тяжела и ужасна борьба их в быстром стремлении к сердцевине модного света. Одлей Эджертон по-прежнему переходит из своей оффициальной конторы в Парламент, трудится и говорит спичи. Рандаль Лесли получил превосходное место и выжидает времени, когда ему самому можно будет явиться в Парламент в качестве члена и на этой обширной арене обращать знание в силу. Большую часть времени он проводит с Оллеем Эджертоном; впрочем, он очень сблизился с сквайром, два раза был в Гэзельден-Голле, осматривал дом и карту всего поместья, чуть-чуть не попал вторично в канаву. Сквайр вполне убежден, что Рандаль Лесли один может удержать Франка от его беспечной жизни, и несколько раз довольно грубо обращался с своей Гэрри, по тому поводу, что Франк продолжает быть расточительным. Франк, действительно, неутомимо гоняется за удовольствиями, сделался жалким человеком и наделал страшные долги. Мадам ди-Негра уехала из Лондона в Париж, объехала Швейцарию, снова возвратилась в Лондон и свела дружбу с Рандалем Лесли. Рандаль отрекомендовал ей Франка, и Франк считает ее пленительнейшей женщиной в мире и полагает, что некоторые злые языки бессовестно злословят ее. Брат мадам ди-Негра ожидается наконец в Англию; по поводу его прибытия, в гостиных происходит сильное волнение: он знаменит своей красотой и неисчерпаемым богатством. Что-то поделывают Леонард, Гарлей и Гэлен? Терпение, благосклонные мои читатели: все они снова явятся в моем романе.

Глава LXXII

Началась новая тревога. В Британии происходило всеобщее избрание. Нерасположение к бывшей администрации сделалось очевидным в избирательном собрании. Одлей Эджертон, поддерживаемый до этого несметным большинством голосов, едва не потерпел поражения и сохранил свое место, благодаря большинству пяти голосов. Издержки, сопряженные с его избранием, как говорят, были ужасные.

– Да и кто может устоять против богатства Эджертона? говорил один пораженный кандидат на звание парламентского члена.

Был октябрь в исходе. Лондон кипел народом. Открытие парламентских заседаний должно начаться менее, чем через две недели.

В одном из главных апартаментов отеля, в котором иностранцы могут найти то, что называется английским комфортом, и цену, которую иностранцы должны платить за этот комфорт, сидели две особы, друг подле друга, занятые весьма интересным, по видимому, разговором. Одна из этих особ была женщина, в бледном и чистом цвете лица которой, в черных, как крыло ворона, волосах, в глазах, оживленных необыкновенной выразительностью, редко выпадающей на долю северных красавиц, мы узнаем Беатриче, маркизу ди-Негра.

Безукоризненно прекрасна была итальянская маркиза, но и собеседник, хотя и мужчина, и притом же далеко подвинувшийся за пределы среднего возраста, был еще более замечателен по своим личным достоинствам. Между обоими ими замечалось сильное; фамильное сходство, но в то же время нельзя было не заметить разительного контраста в наружности, в манере, – словом сказать, во всем, что только отпечатывает на физиономии отличительные черты характера. Всматриваясь с напряженным вниманием в лицо Беатриче, вы заметили бы в нем важное, серьёзное выражение – отпечаток страстей, волновавших её душу; её улыбка по временам была коварная, но редко отражались в ней ирония или цинизм. её жесты, полные грации, были непринужденны и беспрерывно сменялись одни другими. Вы с разу могли бы заметить, что она была дочь юга.

её собеседник, напротив того, сохранял на прекрасном гладком лице своем, которому лета не сообщили ни одной резкой черты, ни одной морщинки, отпечаток того, что, с первого взгляда, можно было принять за легкомыслие и беспечность веселой и юношеской натуры; впрочем, улыбка, хотя и утонченная до нельзя, переходила иногда в презрительную насмешку. В обращении он был спокоен и, как англичанин, никогда не прибегал, для большей выразительности своих слов, к жестам. Его волосы имели тот светло-каштановый цвет, которым итальянские живописцы придают такие удивительные эффекты самой краске, и если местами сверкал серебристый волосок, то он немедленно и незаметно сливался с оттенками роскошных кудрей. Его глаза были светлые; цвет лица хотя и не имел лишнего румянца, но зато отличался удивительной прозрачностью. Его красота скорее была женская, еслиб только не говорили в противную сторону высота и жилистая худощавость его стана, при которых сложение и сила скорее украшались, но не скрывались правильными, изящными и пропорциональными размерами. Вы никогда бы не решились сказать, что это был итальянец: весьма вероятно, вы приняли бы er"o за парижанина. Он объяснялся по французски, одет был по французской моде, и, по видимому, его образ мыслей и его понятия были чисто французские. Не был, впрочем, похож он на француза нынешнего века: нет! это был настоящий идеал маркиза старинного r'egime, или rou'e времен Регентства.

Как бы то ни было, это был итальянец, происходивший из фамилии, знаменитой в итальянской истории. Впрочем, он как будто стыдился своего отечества и своего происхождения и выдавал себя за гражданина всего света. Хорошо, если бы в свете все граждане похожи были на этого итальянца!

– Однако, Джулио, сказала Беатриче ди-Негра, по итальянски: – допустим даже, что ты отыщешь эту девицу, но можешь ли ты предполагать, что отец её согласится на ваш брак? Без всякого сомнения, тебе должна быть очень хорошо известна натура твоего родственника?

– Tu te trompes, ma soeur, отвечал Джулио Францини, граф ди-Пешьера, и отвечал, по обыкновению, по французски – tu te trompes:– я знал ее прежде, чем он испытал изгнание и нищету: каким же образом могу я знать ее теперь? Впрочем, успокойся, моя слишком беспокойная Беатриче: я не стану заботиться об его согласии, пока не буду уверен в согласии его дочери.

– Но можно ли рассчитывать на её согласие против воли, отца?

– Eh, mordieu! возразил граф, с неподражаемой беспечностью француза: – что бы сделалось со всеми комедиями и водевилями, еслиб женитьбы не делались против воли отца? Заметьте, продолжал он, слегка сжав свои губы и еще легче сделав движение на стуле: – заметьте, теперь дело идет не об условных если и но – дело идет о положительных должно быть и будет. Короче сказать, дело идет о моем и вашем существовании. Я не имею теперь отечества. Я обременен долгами. Я вижу перед собой, с одной стороны, раззорение, с другой – брачный союз и богатство.

– Но неужели из тех огромных доходов, которыми предоставлено вам право пользоваться, вы не умели ничего сберечь и не хотели сберегать до той поры, пока все имения не перешли еще в ваши руки?

– Сестра, отвечал граф: – неужели я похож на человека, который умеет копить деньги? К тому же вам известно, что доходы, которыми я теперь пользуюсь, принадлежат одному из наших родственников, оставившему отечество вместе с дочерью, – никто не знает почему. Мое намерение теперь отыскать убежище нашего неоцененного родственника и явиться перед ним пламенным обожателем его прекрасной дочери. Правда, в наших летах есть маленькое неравенство; но, если и допустить, что ваш пол и мое зеркало чересчур много льстят мне, все же для двадцати-пяти-летней красавицы я могу составить отличную партию.

Это сказано было с такой очаровательной улыбкой и граф казался до такой степени прекрасным, что он уничтожил пустоту этих слов так грациозно, как будто они произнесены были каким нибудь ослепительным героем старинной комедии из парижской жизни.

После этого, сложив свои руки и слегка опустив их на плечо сестрицы, он взглянул ей в лицо и сказал довольно протяжно:

– Теперь, моя сестрица, позвольте сделать вам кроткий и справедливый упрек. Признайтесь откровенно, ведь вы мне очень изменили, исполняя поручение, которое я возложил собственно на вас, для лучшего сохранения моих интересов? Не правда ли, что теперь уже прошло несколько лет с тех пор, как вы отправились в Англию отыскивать почтеннейших родственников? Не я ли умолял вас привлечь на свою сторону человека, которого я считаю моим опаснейшим врагом, и которому, без всякого сомнения, известно местопребывание нашего кузена – тайна, которую он до сей поры хранил в глубине своей души? Не вы ли говорили мне, что хотя он и находился в ту пору в Англии, но вы не могли отыскать случая даже встретиться с ним, но что в замен этой потери приобрели дружбу вельможи, на которого я обратил ваше внимание, как на самого преданного друга того человека? Но, несмотря на это, вы, которой прелести имеют такую непреодолимую силу, ровно ничего не узнаете от вельможи и не встречаетесь с милордом. Мало того: ослепленные и неправильно руководимые своими догадками, вы утвердительно полагаете, что добыча наша приютилась во Франции. Вы отправляетесь туда, делаете розыски в столице, в провинциях, в Швейцарии, que sais-je? и все напрасно, хотя fai de gentil-homme – ваши поиски стоили мне слишком дорого; вы возвращаетесь в Англию, начинаете ту же самую погоню – и получаете тот же самый результат. Palsambleu, ma soeur, я отдаю полную справедливость вашим талантам и нисколько не сомневаюсь в вашем усердии. Словом сказать, действительно ли вы были усердны или не имели ли вы для развлечения какого нибудь женского удовольствия, предаваясь которому, вы совершенно забыли о моем доверии, употребили его во зло?

– Джулио, отвечала Беатриче, печально: – вам известно, какое влияние имели вы на мой характер и мою судьбу. Ваши упреки несправедливы. Я сделала для приобретения необходимых сведений все, что было в моей власти, и теперь имею весьма основательную причину полагать, что знаю человека, которому известна эта тайна и который может открыть ее нам.

– В самом деле! воскликнул граф.

Беатриче, не расслушав этого восклицания, продолжала:

– Положим, что я действительно с пренебрежением смотрела на ваше поручение; но разве это не в натуральном порядке вещей? Когда я впервые приехала в Англию, вы уведомили меня, что цель ваша, в открытии изгнанников, была такого рода, что я, не краснея, могла быть вашей соучастницей. Вы желали узнать сначала, жива ли дочь вашего кузена. Если нет, вы делались законным наследником. Если жива, вы уверили меня, что, при моем посредничестве, вы намерены были заключить с Альфонсо мировую, при которой обещали исходатайствовать ему прощение, с тем, однако же, если он предоставит вам на всю жизнь пользоваться теми доходами с его имений, которые вы получаете от правительства. При этих видах, я сделала все, что от меня зависело, хотя и безуспешно, чтобы собрать требуемые сведения.