Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Шрифт:
– Ага! давно пора! возразил мистер Дэль: – я только этого и ждал: теперь вы сами сознаетесь, что с вашей философией вы никогда не достигнете желаемой цели.
Глава XXXII
На другой день мистер Дэль держал длинное совещание с мистрисс Ферфильд. Сначала ему стоило большего труда переломить в этой женщине гордость и заставить принять предложения родителей, которые так долго, можно сказать, пренебрегали ею и Леонардом. Тщетно старался добрый пастор доказать ей, что от этих предложений зависят её собственная польза и счастье Леонарда. Но когда мистер Дэль сказал ей довольно строгим голосом:
– Ваши родители в преклонных летах; ваш отец дряхл; малейшее желание их вы обязаны исполнить как приказание….
– Господи прости мои прегрешения, заметила она. – «Чти отца твоего и матерь твою.» – Я не учена, мистер Дэль, но десять заповедей знаю. Пусть Ленни отправляется. Я одного только боюсь, что он забудет меня, и, может статься, современем, и он научится презирать меня.
– С его стороны этого не будет. Я ручаюсь за него, возразил пастор и уже без особенного труда уверил ее и успокоил.
Только теперь, получив полное согласие вдовы на отъезд Леонарда, мистер Дэль вынул из кармана незапечатанное письмо, которое Ричард вручил ему для передачи вдове от имени отца и матери.
– Это письмо адресовано к вам, сказал он: – и вы найдете в нем довольно ценное приложение.
– Не потрудитесь ли, сэр, прочитать его за меня? я уже сказала вам, что я женщина безграмотная.
– Зато Леонард у вас грамотей: он придет и прочитает.
Вечером, когда Леонард воротился домой, мистрисс Ферфильд показала ему письмо. Вот его содержание:
«Любезная Джэн! мистер Дэль сообщит тебе, что мы желаем видеть Леонарда. Мы очень рады, что вы живете благополучно. Через мистера Дэля посылаем тебе билет в пятьдесят фунтов стерлингов, который дарит тебе Ричард, твой брат. В настоящее время писать больше нечего; остаемся любящие тебя родители Джон и Маргарэта Эвенель.»
Письмо было написано простым женским почерком, и Леонард заметил в нем несколько ошибок в правописании, поправленных или другим пером, или другой рукой.
– Милый брат Дик, какой он добрый! сказала вдова, когда кончилось чтение. – Увидев билет, я в ту же минуту подумала, что это должно быть от него. Как бы мне хотелось увидать его еще раз. Но я полагаю, что он все еще в Америке. Ну ничего, спасибо ему: это годится тебе на платье.
– Нет, матушка, благодарю вас: берегите эти деньги для себя, и, лучше всего, отдайте их в сберегательную кассу.
– Нет ужь, извини: я еще не так глупа, чтобы сделать это, возразила мистрисс Ферфильд, с презрением, и вместе с этим сунула билет в полу-разбитый чайник.
– Вы, пожалуете, не оставьте его тут, когда я уеду: вас могут ограбить, матушка.
– Ах и в самом деле! правда твоя, Ленни! чего доброго! – Что же я стану делать с деньгами? Какая мне нужда в них? – Ах, Боже мой! лучше бы они не присылали мне. Теперь мне не уснуть спокойно. Знаешь ли что, Ленни: положи их к себе в карман и застегни его как можно крепче.
Ленни улыбнулся, взял билет, но не положил его для хранения в собственный карман, а передал мистеру Дэлю и просил его внести эти деньги в сберегательную кассу на имя матери.
На следующий день Леонард отправился с прощальным визитом к своему покровителю, к Джакеймо, к фонтану, к цветнику и саду. Сделав один из этих визитов, и именно к Джакеймо, который, мимоходом сказать, в избытке чувств, сначала дополнял свой красноречивый, прощальный привет одушевленными жестами, потом заплакал и ушел, – сам Леонард до такой степени был растроган, что не мог в то же время отправиться в дом Риккабокка, но остановился у фонтана, стараясь удержать свои слезы.
– Ах, это вы, Леонард! вы уезжаете от нас! сказал позади его нежный голос.
И слезы Леонарда покатились еще быстрее: он узнал голос Виоланты.
– Не плачьте, говорил ребенок, весьма серьёзно и вместе с тем нежно: – вы уезжаете; но папа говорит, что с нашей стороны было бы весьма самолюбиво сожалеть об этом, потому что тут заключается ваша польза, и что, напротив того, мы должны радоваться. Про себя скажу, я так очень самолюбива, Леонард, и сожалею о вас. Мне очень, очень будет скучно без вас.
– Вам, синьорина, – вам будет скучно без меня!
– Да. Однако, я не плачу, Леонард; и знаете, почему? – потому, что я завидую вам. Мне бы хотелось быть мальчиком, мне бы хотелось быть на вашем месте.
– Быть на моем месте и разлучиться со всеми, кого вы так любите!
– И быть полезной для тех, кого и вы тоже любите. Придет время, когда вы воротитесь в коттэдж вашей матушки и скажете: «мы одержали победу, мы завоевали фортуну.» О, еслиб и я могла уехать и воротиться, так, как это предстоит вам! Но, к несчастью, отец мой не имеет отечества, и его единственная дочь не приносит ему никакой пользы.
В то время, как Виоланта произносила эти слова, Леонард осушил свои слезы; её душевное волнение имело на него какое-то странное влияние: оно совершенно успокоивало его тревожную дотоле душу.
– Я только теперь понимаю, что значит быть мужчиной! продолжала Виоланта, приняв гордый, величественный вид. – Женщина боязливо решится произнести; я желала бы сделать это; а мужчина говорит утвердительно: я хочу сделать это и сделаю.
До сих пор Леонард замечал иногда проблески чего-то необыкновенно величественного, героического в натуре маленькой итальянки, особливо в последнее время, – проблески тем более замечательные по их контрасту с её станом, тонким, гибким, в строгом смысле женским, и с пленительностью нрава, по которой гордость её имела необыкновенную прелесть. В настоящую же минуту казалось, что дитя говорило с каким-то повелительным видом, почти с вдохновением Музы. Странное и новое чувство бодрости одушевило Леонарда.