Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Шрифт:
– Смею ли я, сказал он: – сохранить эти слова в моей памяти?
Виоланта обернулась к нему и бросила на него взор, который и сквозь слезы казался Леонарду светлее обыкновенного.
– И если вы запомните, проговорила она, быстро протянув руку, которую Леонард, почтительно наклонившись, поцаловал: – если вы запомните, я, с своей стороны, буду с величайшим удовольствием вспоминать, что, при моей молодости и неопытности, я успела оказать помощь непоколебимому сердцу в великой борьбе к достижению славы.
На лице Виоланты играла самодовольная улыбка. Сказав эти слова, она промедлила еще минуту и потом скрылась между деревьями.
После довольно продолжительного промежутка, в течение которого Леонард постепенно оправился от удивления и внутреннего беспокойства, пробужденных в нем обращением и словами Виоланты, он отправился к дому своего господина. Но Риккабокка не было дома. Леонард механически вошел на террасу, но как деятельно ни занимался он цветами, черные глаза Виоланты являлись перед ним на каждом шагу, представлялись его мыслям, и её голос звучал в его ушах.
Наконец, на дороге, ведущей к казино, показался Риккабокка. Его сопровождал работник, с узелком в руке.
Итальянец сделал знак Леонарду следовать за ним в комнату, где, поговорив с ним довольно долго и обременив его весьма значительным запасом мудрости, в виде афоризмов и пословиц, мудрец оставил его на несколько минут и потом возвратился вместе с женой и с небольшим узелком.
– Мы не можем дать тебе многого, Леонард, а деньги, по-моему мнению, самый худший подарок из всех подарков, предназначаемых на намять; поэтому я и жена моя рассудили за лучшее снабдить тебя необходимым платьем. Джакомо, который был также нашим сообщником, уверяет нас, что все это платье будет тебе впору; мне кажется, что для этой цели он тайком уносил твой сюртук. Надень это платье, когда отправишься к своим родственникам. Я не могу надивиться, почему различие покроя в нашем платье производит такую изумительную разницу в понятиях людей о наших особах. В этом костюме мне ни под каким видом нельзя показаться в Лондон, и, право, невольным образом должно согласиться с людским поверьем, что портной перерождает человека.
– Сорочки здесь из чистого голландского полотна, сказала мистрисс Риккабока, намереваясь раскрыть узелок.
– Зачем входить во все подробности, душа моя! возразил мудрец: – само собою разумеется, что сорочки составляют основу всякого костюма…. А вот это, Леонард, прими на память собственно от меня. Я носил эти часы в ту пору, когда каждая минута была для меня драгоценностью, когда от одной минуты зависела вся моя участь. Благодаря Бога, мне удалось-таки избегнуть этой минуты, и теперь, мне кажется, я кончил все рассчеты с временем.
Говоря это, бедный изгнанник вручил Леонарду часы, которые привели бы в восторг любого антиквария и поразили бы ужасом лондонского дэнди. Они отличались чрезвычайной толщиной; наружный футляр их был покрыт эмалью, внутренния доски были из чистого золота. Стрелки и цыфры некогда были осыпаны брильянтами, но эти брильянты давно уже исчезли. Несмотря на этот недостаток часы во всех отношениях согласовались с характером более того, кто дарил их, нежели того, кто получал: они точно так же шли к Леонарду, как и красный толковый зонтик.
– Часы эти старинные, заметила мистрисс Риккабокка:– но я уверена, что во всем округе не найдется вернее их, и мне кажется, что они проходят до светопреставления.
– Carissima тиа! воскликнул доктор: – неужели я еще до сих пор не убедил тебя, что ты заблуждалась и заблуждаешься в своих понятиях о преставлении мира?
– О, Альфонсо, отвечала мистрисс Риккабокка, покраснев: – ведь я сказала это без всякой цели.
– Тем хуже: зачем и говорить без всякой цели о том, чего мы не знаем, о чем не имеем и не можем иметь понятия! сказал Риккабокка весьма сухо.
По всему видно было, что этими словами он хотел отмстить за эпитет «старинные», примененный к его карманным часам.
Леонард вовсе это время безмолвствовал: он не мог говорить, в полном смысле этих слов. Каким образом он выведен был из этого замешательства, и как он выбрался из комнаты, объяснить мы не в состоянии. Мы знаем только, что, спустя несколько минут, он весьма быстрыми шагами шел к своему коттэджу.
Риккабокка и жена его стояли у окна и взорами провожали юношу.
– О! сколько прекрасных чувств в душе этого мальчика, сказал философ.
– Бедненький! заметила мистрисс Риккабокка – мне кажется, мы положили в узелок все необходимое.
Риккабокка (продолжая говорить сам с собою). Они крепки, хотя и не видать их снаружи.
Мистрисс Риккабокка (продолжая делать свои возражения). Они положены на самый низ.
Риккабокка. И их на долго ему хватит.
Мистрисс Риккабокка. По крайней мере на год, если бережно будут обходиться с ними во время стирки.
Риккабокка (сильно изумленный). Бережно обходиться с ними во время стирки! Да о чем вы говорите, сударыня?
Мистрисс Риккабокка (весьма кротко). Само собою разумеется, что о сорочках, душа моя! А вы о чем?
Риккабокка (с тяжелым вздохом). А я, сударыня, о чувствах! – И вслед за тем он с нежностью взял ее за руку. – Впрочем, ты имеешь, друг мой, полное право говорить о сорочках; мистер Дэль сказал правду.
Мистрисс Риккабокка. Что же он сказал?
Риккабокка. Что между нами есть чрезвычайно много общего, даже и тогда, когда я думаю о чувствах, а ты, мой друг, о сорочках.
Глава XXXIII
Мистер и мистрисс Эвенель сидели в гостиной. Мистер Ричард стоял на каминном ковре, насвистывая какую-то американскую песню.
– Мистер Дэль пишет, что мальчик приедет сегодня, сказал Ричард внезапно: – дайте-ка взглянуть в письмо…. да, да, сегодня. Если он доедет в дилижансе к местечку Б…. то остальную часть дороги пройдет не более, как в три часа. Теперь он должен находиться недалеко отсюда. Мне очень хочется выйти к нему на встречу: это избавит его делать лишние расспросы и слышать различные сплетни обо мне. Я выйду отсюда из садовой калитки и позади дворов проберусь на большую дорогу.