Мой сосед
Шрифт:
Фогель имел право так говорить: он был убежденным вегетарианцем, питался овсянкой и сыром и о сырах-таки кое-что знал! Сейчас, однако, речь шла не о сырах. Едва соседи разошлись, он уселся посреди кухни на любимый табурет, поставил на колени кастрюльку. Из кармана вынул газету:
– На. Читай.
Мне сразу бросилась в глаза отчеркнутая красным статья. Я стала навытяжку, как мама учила декламировать стихи, и, перевирая некоторые слова, прочла:
– "В плену сенсации. Известный художник Г. В. Фогель неожиданно для собратьев по кисти занялся торговой рекламой: уже третий месяц осаждают любители ню оформленную
Поистине удивительна позиция дирекции Гостиного двора, вытягивающей план таким сомнительным способом привлечения публики.
Мы не ханжи. Когда мы говорим "неприкрытый манекен", то имеем в виду не только атрибуты одежды.
И все же позволительно спросить: где образ нашего современника? Где отзвуки происходящих вокруг событий? Искусство не может быть безразлично к социальным переменам. Пусть горожане и гости видят в витрине ткачиху, доярку, молодую учительницу. Радость жизни не в восхвалении обезличенного тела. И мы не допустим низведения нашей прекрасной, добившейся равноправия женщины-матери до положения обыкновенной натурщицы.
Не место фогелевским ню в витринах нашего города!"
Я свернула газету и еще некоторое время думала о прочитанном. Все в статье вроде бы было правильным, но не согласовывалось с живущим в сердце воспоминанием о красоте и чистоте - я ведь не умела так сразу отделить натуральное от мишуры: ребенку трудно отличить истину от демагогии. И вообще обыкновенные слова, едва их опубликуют, приобретают над нами безусловную власть. Тогда я, конечно, рассуждала не в таких вот сегодняшних выражениях, но, честно говоря, разозлилась порядочно.
На беду, разговор наш начался при Лике, которая вошла в кухню с грязной посудой и услыхала конец статьи.
– Все правильно,- сказала она.- Не место.
– Вам больше бы импонировало, дай я в руки манекену знак, так сказать, профессии?
– спокойно спросил Фогель, подставляя под кран пустую кастрюльку.
– Вы меня, дядя Гора, не путайте. Что ж, повашему, в газетах про вас неправду пишут?
– Ну, почему же? Правду. Да только не всю, не полную и не по существу. Так называемая спекуляция громкими словами, когда привлекаются такие средства, что уже неважно, по какому поводу их привлекли, они сами по себе аргумент. Главное в общих чертах верно, поэтому неоспоримость "мелочей", второстепенных допущений и конечных выводов тоже не подвергается сомнению. Смешно спорить, если манекен в витрине громят с позиций эпохи и народа.
– Вы против искусства для народа?
– швырнула новый лозунг Лика, сбитая с толку непонятным непротивлением художника. Возмущайся Георгий Викторович написанным, ей было бы легче.
– Упаси бог!
– Фогель в притворном ужасе вскинул руки.- Стал бы я иначе на старости
– И позорить квартиру!
– победно закончила Лика, с полотенцем через плечо покидая поле брани.
Фогель зажал двумя пальцами ручку вымытой кастрюльки, поболтал ею в воздухе, точно маятником.
Потом повесил на гвоздик и отправился к себе.
– Георгий Викторович!
– Я догнала его в коридоре, тронула за локоть: Плюньте вы на эту чепуху. Не расстраивайтесь.
– Мне-то что, я бы плюнул. Но как быть с теми, кто не доверяет собственному вкусу и по таким вот статьям учится понимать изобразительное искусство?
– Ого, по статьям! Разве вы не видели, сколько народу там, перед витриной? Люди же чувствуют, только сказать не умеют.
Он уже открыл дверь в комнату, обернулся на пороге, с интересом посмотрел на меня:
– К счастью, а в данном случае - как раз к несчастью, в искусстве вопросы правоты-неправоты не решаются голосованием. Большинству может неожиданно понравиться что-нибудь низкопробное, которое сегодня, сейчас отвечает настроению каждого. Легкость и бездумная непритязательность сами по себе сила. Я уж не говорю о моде, об инерции подражания. Отцвели же песни-однодневки "Мишка", "Ландыши". А уж как гремели, помнишь? Хотя, что я, где тебе помнить...
– А вот и помню!
– Я слегка обиделась.- "Мишка, Мишка, где твоя улыбка?"
– Да-да, вижу, что помнишь,- Георгий Викторович улыбнулся.Действительно, этим песням не так много лет. Они моложе тебя. Тем не менее никто их больше не поет. Забыли. А кто бы и хотел спеть, будет немедленно обвинен в дурновкусии.
В коридор выглянула мама:
– Аня, опять ты мешаешь дедушке отдыхать? Марш домой!
– Сейчас, мамочка. Вот только объясню Георгию Викторовичу про его скульптуру.
Я испытывала благодарность к Фогелю за взрослый разговор, хотела, чтоб ему не пришлось о нем пожалеть.
– Георгий Викторович, разве сами вы не уверены в своей правоте?
Он долго рассматривал что-то у себя на ладони.
– Хороший вопрос. Но ответить на него трудно. Если бы наша вера никогда нас не подводила! Во всяком случае, мне было бы спокойнее, если б "коханка" не собирала толпы.
– Кто?
– "Коханка". Назвать манекеном язык не поворачивается. Она для меня больше, чем манекен.
Я решительно переступила порог:
– Георгий Викторович, кино "Человек-амфибия" критики тоже ругают, а народ его любит. И музыка там хорошая, мне нравится.
– Фильм слабенький, музыка его переживет,-Фогель снял со стены акварель "Стога".- Посмотрим, что тебе дольше запомнится: эта штука или та, за витриной...
– Оба. Обе. В общем, и то и другое,- пообещала я.
– Никогда не стремись утешить любой ценой, девочка. Извини, я устал.
Я пошла к двери. И только тогда заметила, что уношу акварель.
– Ой, простите...
– Бери, бери. На память о старике Фогеле.
Я думаю, расстраивал его не сам факт паломничества к "коханке", а мысль, что это зачеркивает все сделанное им раньше, кистью. Выходит,- оно никому не было нужно. Трудно признать на девятом десятке, что всю жизнь делал не то.