Мой труп
Шрифт:
Любовь зла. Можно полюбить и меня.
Возможно, это случилось не сразу - где-то между рассказами о девках и Жаном Ануем. Возможно, он не сразу осознал это - где-то между Жаном Ануем и «а давай поженимся по приколу». И не знал, как сказать. Или знал: заманить меня в ЗАГС с безвестным актером можно лишь так - по приколу…
Но он стал известным!
Это все меняло. Предлагаемые обстоятельства все меняли. Одно дело, когда «я люблю» говорят на пляже, другое - в тюрьме, третье - за час до расстрела. Одно дело, когда отмечать твой дурацкий юбилей презерватива бежит не слишком успешный артист не слишком известного театра, и совсем иное, когда…
«Фильм скоро выходит».
«О нем сейчас все говорят».
«Мы б дали его на обложку!»
Андрей должен был впасть в законную звездянку, готовить пробор на обложки, а не мчаться к слепоглухонемой идиотке, занятой сугубо собой и своим самоубийством.
Я выхватила телефон и набрала номер Игнатия. Внезапно мне захотелось закричать на него: «Это вы виноваты! Вы говорили, никогда не влюбляйтесь в актеров. Если б не вы, все могло быть иначе…»
Я знала, что услышу в ответ:
«Номер не существует…»
У меня сжалось сердце - замерло, как испуганный зверь, прижавшийся к земле в тщетной надежде, что это спасет его от смерти.
А вдруг номера нет, потому что его нет? Совсем… Больше нет!
Когда я в последний раз слышала что-то про Игнатия? Сколько ему сейчас лет? Под шестьдесят. Господи… нет. Могло что-то…
Нет! Невозможно!
Я вцепилась в «невозможно» обеими руками и попыталась натянуть его на себя, как одеяло, чтоб меня перестало знобить от непонимания.
Телефоны постоянно меняют. Игнатий Валерьевич не мог умереть. С ним ничего не могло случиться… иначе я никогда… никогда не прощу себе…
Я заревела так, что какая-то женщина в соломенной шляпе остановилась и тупо уставилась на меня. Я замахала на нее рукой: уходите!
Я плакала от страха. Я провалилась в страх, словно в прорубь с черной водой - черной, как чернила, холодной до обморока. Как в сон, мгновенный, заглатывающий, отупляющий, лишающий сил. Страх рвал грудную клетку. Мешал вздохнуть. Подумать о чем-нибудь, кроме:
«Игнатий Валерьевич не мог умереть!…»
Впервые в жизни я отторгала смерть - ужасом, оглушающим криком. Впервые смерть набросилась на меня как вонючий мешок висельника. Мир стал одуряющее черным.
«Ружье. Цельсь. Пли», - рявкнул сержант, командующий расстрелом.
«Нет!
Нет!!!
Игнатий не мог умереть…»
Легче всего мне было придумать Игнатия!
Сказать, он любил меня такой, какая я есть. Впитать его мысли, счесть себя его наследницей - его самой любимой ученицей. Живой, он нашел бы способ опровергнуть все это. Поставить под сомнение все, включая меня… Уйдя в небытие, он стал бы моей опорой - моей навечно законсервированной верой в себя.
Но я не хотела этого! Я хотела, чтоб он был жив. Жив! Жив!
Ругал меня слепоглухонемой идиоткой. Одергивал. Критиковал. Подначивал. Ставил подножки. И был всегда недоволен… Потому что это и есть жизнь!
– Оля!
– Я выдернула ее номер из памяти телефона неслушающимися руками.
– Оля, ты слышишь меня?
– Что с тобой?
– У тебя сестра в театральном… Ты должна знать! Игнатий… Сирень… С ним все в порядке?
– Ты плачешь?
– С ним все в порядке?! Он жив?!
– Что с ним станется? Жив, весел. Постарел, конечно, а так - все такой же… Ты слышала, что Андрей пропал?
– Ты можешь узнать его телефон?
– Ты не знаешь телефона Андрея?
– Игнатия. Телефон. Игнатия! Можешь узнать?
– Могу, наверно… Позвоню Лене, спрошу.
– Ты не знаешь, где Доброхотов? Он вроде остался…
– У меня. Хочешь забрать?
– Я приеду к тебе. Ты дома?
– Приезжай…
Пару секунд я стояла, положив лоб на ладонь, дыша так тяжело и прерывисто, что ощущала воздух, касающийся легких. Отчаяние медленно сменялось опьяняюще-радостным знанием: эта неправда! Игнатий жив - все хорошо!
А потом словно кто-то ткнул мне меж грудей оголенный провод под током. Я передернулась телом, покрылась мурашками, оскалила рот и заорала, не в силах извлечь ни звука. Потому что поняла…
Андрей мертв. Он там, где нету Игнатия, - в страшной, бесконечной, безвестной, безвозвратной дыре. Ее можно придумать. Наделить красотой, добротой. Но это лишь узор из иллюзий на ковре, прикрывающем бездну, из которой никто не возвращался, о которой никто не знает правды.
Есть только одна непогрешимая правда - Андрея нет. Больше нет.
Доброхотов убил его, когда сказал ему… Я убила, потому что он сказал ему правду. Он здесь, и сейчас я узнаю, что он сказал!
Я упала в скучающее на стоянке такси.
– Сто гривен, - не моргнув глазом брякнул водитель, услышав адрес.
– Поехали.
Он заморгал.
Несусветно большая цена за восемь минут пути. Несусветно смешная цена за ответ на вопрос, вправе ли я жить дальше?
Оля жила в двух шагах от меня. Вполне естественно, что к ней я приеду последней. Так всегда и бывает. Андрей всегда был в двух шагах от меня.
Оля открыла мне дверь, молча показала пальцем левой руки на полуистлевшую сигарету, зажатую в правой, и поспешила в сторону пепельницы, бросив меня в коридоре.
– Где Доброхотов?
– хлопнув дверью, я побежала за ней.
– Мне нужно поговорить с ним!
– Это вряд ли получится.
– Оля уже подкуривала новый «Glamour».
– Он труп…
– То есть?
– Не реагирует. Мы с ним вчера так напились… Сегодня, скорее. «Доброй ночи, точнее, доброго утра». Легли в девять.