Это поистине мысли всех людей во все времена, во всех странах, они родились не только во мне,(пауза)Если они не твои, а только мои, они ничто или почти ничто,(пауза)Если они не загадка и не разгадка загадки, они ничто.(пауза)(«Песня о себе»)
Три строки — три предложения, двадцать строк — двадцать предложений и т. д.
Казалось бы, философской поэзии полагается быть беспредметной, абстрактной. Тот, кто вдохновляется философскими истинами, чужд мелким подробностям повседневного быта. Но тем-то и замечательно творчество Уитмена, что для утверждения своих космически-широких идей он нередко пользовался целыми вереницами (то есть опять-таки каталогами) образов, выхваченных из окружающей его обыденной действительности. Здесь его рисунок артистически лаконичен и прост, краски свежи и точны, здесь он уверенный и сильный художник.
И хотя все эти мелкие зарисовки с натуры всегда подчинены у него общей философской концепции, каждая из них представляет собою самостоятельную художественную ценность для автора, вследствие чего сочувственное воображение читателей невольно дополняет своими подробностями то, что недосказано им. Здесь все дело в порядке чередования образов, в их искусном переплетении друг с другом. Образы простые, заурядные, встречающиеся на каждом шагу и в то же время многозначительные в своей совокупности. Что может быть ординарнее таких, например, дел и событий:
Матросы закрепили пароходик у пристани и бросили на берег доску, чтобы дать пассажирам сойти,Младшая сестра держит для старшей нитки, старшая мотает клубок, из-за узлов у нее всякий раз остановка…Маляр пишет буквы на вывеске лазурью и золотом…Яхты заполняют бухту, гонки начались (как
искрятся белые паруса),Гуртовщик следит, чтобы быки но отбились от стада, и песней сзывает отбившихся,Разносчик потеет под тяжестью короба (покупатель торгуется из-за каждого цента),Невеста оправляет белое платье, минутная стрелка часов движется очень медленно,Курильщик опия откинул оцепенелую голову и лежит с отвисающей челюстью,Проститутка волочит шаль по земле, ее шляпка болтается сзади на пьяной прыщавой шее,Толпа смеется над ее похабною бранью, мужчины глумятся, друг другу подмигивая.(Жалкая, мне не смешна твоя брань, и я не глумлюсь над тобой!)Президент ведет заседание совета, окруженный важными министрами…Плотники настилают полы, кровельщики кроют крышу, каменщики кричат, чтобы им подали известь,Рабочие проходят гуськом, у каждого на плече по корытцу для извести…Одно время года идет за другим, пахарь пашет, косит косарь, и озимое сыплется наземь,Патриархи сидят за столом с сынами и сынами сынов, и сыновних сынов сынами…(«Песня о себе»)
Все это стихотворение похоже на ряд моментальных фотоснимков. Каждая строка — новый снимок. Но в этом пестром изобилии образов нет разнобоя — все они говорят об одном. Стихотворение завершается концовкой, которая связывает их воедино:
Город спит, и деревня спит,Живые спят, сколько надо, и мертвые спят, сколько надо,Старый муж спит со своею женою, и молодой — со своею,И все они льются в меня, и я вливаюсь в них,И все они — я.Из них изо всех и из каждого я тку эту песню о себе.(«Песня о себе»)
Помню, в молодости, когда я впервые знакомился с Уитменом, эти мелкие бытовые фотоснимки с натуры, воспринятые на фоне космических просторов и миллионов веков, чаровали меня своей новизной. Я долго не мог освободиться от их обаяния. Этот излюбленный метод американского барда — беспорядочный перечень разных событий и фактов, озаренных широкой философской идеей, которая всегда ощущается в них, — особенно удачно применен Уолтом Уитменом и тридцать третьем фрагменте его «Песне о себе». [15] Раздумьями об иллюзорности Пространства и Времени окрашен весь этот большой «каталог» неожиданных, метко обрисованных образов, ярче всего открывающих светлую природу его дарования. Мне чудилось в них что-то шаманское. Казалось, они действительно написаны в трансе, в экстазе.
15
33
Пространство и Время! Теперь-то я вижу, что я не ошибся,Когда лениво шагал по траве,Когда одиноко лежал на кровати,Когда бродил по прибрежью под бледнеющими звездами утра.Мои цепи и балласты спадают с меня, локтями я упираюсь в морские пучины,Я обнимаю сиерры, я ладонями покрываю всю сушу,Я иду, и все, что вижу, со мною.У городских четырехугольных домов, в бревенчатых срубах, поселившись в лесу с дровосеками,Вдоль дорог, изборожденных колеями, у застав, вдоль высохших рытвин и обмелевших ручьев,Пропалывая лук на гряде или копая пастернак и морковь, пересекая саванны, идя по звериным следам,Выходя на разведку, добывая золотую руду, опоясывая деревья круговыми надрезами на новом участке земли,Проваливаясь по щиколотку в горячем песке, таща бечевой мою лодку вниз по течению обмелевшей реки,Где пантера снует над головою по сучьям, где охотника бешено бодает олень,Где гремучая змея на скале нежит под солнцем свое вялое длинное тело, где выдра глотает рыбу,Где аллигатор спит у реки, весь в затверделых прыщах,Где рыщет черный медведь в поисках корней или меда, где бобр бьет по болоту веслообразным хвостом,Над растущим сахаром, над желтыми цветами хлопка, над рисом в низменных, залитых водою полях,Над островерхой фермой, над зубчатыми кучами шлака, над хилою травою в канавах,—Над западным персимоном, над кукурузой с продолговатыми листьями, над нежными голубыми цветочками льна,Над белой и бурой гречихой (там я жужжу, как пчела),Над темною зеленью ржи, когда от легкого ветра по ней бегут светлые струйки и тени,Взбираясь на горные кручи, осторожно подтягиваясь, хватаясь за низкие, тощие сучья,Шагая по тропинке, протоптанной в травах и прорубленной в чаще кустарника,Где перепелка кричит на опушке у пшеничного поля,Где в вечер Седьмого месяца носится в воздухе летучая мышь, где большой золотой жук падает на землю во тьме,Где из-под старого дерева выбивается ключ и сбегает в долину,Где быки и коровы стоят и сгоняют мух, без устали подрагивая шкурой,Где в кухне просушивается ткань для сыров, где таганы раскорячились на очаге, где паутина свисает гирляндами с балок,Где звякают тяжелые молоты, где типографская машина вращает цилиндры,Где человеческое сердце в муках судорог бьется за ребрами,Где воздушный шар, подобный груше, взлетает вверх (он поднимает меня, я смотрю вниз),Где шлюпка привязана к судну крепкими морскими узлами, где солнечный зной, как наседка, греет зеленоватые яйца, зарытые в неровный песок.Где плавает самка кита с детенышем, не отстающим от нее ни на миг,Где пароход развевает вслед за собой длинное знамя дыма,Где плавник акулы торчит из воды, словно черная щепка,Где мечется полуобугленный бриг по незнакомым волнам,Где ракушки приросли к его тенистой палубе, где в трюме гниют мертвецы;Где несут во главе полков усеянный звездами флаг,Приближаясь к Манхаттену по длинному узкому острову,Под Ниагарой, что, падая, лежит, как вуаль, у меня на лице,На ступеньке у двери, на крепкой колоде, которая стоит на дворе, чтобы всадник мог сесть на коня,На скачках, или на веселых пикниках, или отплясывая джигу, или играя в бейсбол,На холостых попойках с похабными шутками, с крепким словом, со смехом, с матросскими плясками,У яблочного пресса, пробуя сладкую бурую гущу, потягивая сок через соломинку,На сборе плодов, где за каждое красное яблоко, которое я нахожу, мне хочется получить поцелуй,На военных смотрах, на прогулках у самого моря, на дружеских встречах, на уборке маиса, на постройке домов,Где дрозд-пересмешник разливается сладкими трелями, плачет, визжит и гогочет,Где стог стоит на гумне, где разостлано сено, где племенная корова ждет под навесом,Где бык идет совершить свою мужскую работу и жеребец — свою, где за курицей шагает петух,Где телки пасутся, где гуси хватают короткими хватками пищу,Где закатные тени тянутся по бескрайней, безлюдной прерии,Где стада бизонов покрывают собой квадратные мили земли,Где пташка колибри сверкает, где шея долговечного лебедя изгибается и извивается,Где смеющаяся чайка летает у берега и смеется почти человеческим смехом,Где ульи выстроились в ряд на бурой скамейке в саду, скрытой буйной травою,Где куропатки, с воротниками на шее, уселись в кружок на земле, головами наружу,Где погребальные дроги въезжают в сводчатые ворота кладбища,Где зимние волки лают среди снежных просторов и обледенелых деревьев,Где цапля в желтой короне пробирается ночью к каемке болот и глотает маленьких крабов,Где всплески пловцов и ныряльщиков охлаждают горячий полдень,Где кати-дид играет свою хроматическую гамму над ручьем на ветвях орешника,По арбузным грядам, по грядам огурцов с серебряными нитями листьев,По солончаку, по апельсинной аллее или под остроконечными елями,Через гимнастический зал, через салун с глухо занавешенными окнами, через контору или через зал для собраний,Довольный родным и довольный чужим, довольный новым и старым,Радуясь встрече с некрасивою женщиною так же, как с красивою женщиною,Радуясь, что вот вижу квакершу, как она шляпку сняла и говорит мелодично,Довольный пением хора в только что выбеленной церкви,Довольный вдохновенною речью вспотевшего методистского пастора, сильно взволнованный общей молитвой на воздухе,Глядя все утро в витрины Бродвея, носом прижимаясь к зеркальному стеклу,А после полудня шатаясь весь день по проселкам пли по берегу моря с закинутой в небо головой,Обхватив рукою товарища, а другою — другого, а сам посредине,Возвращаясь домой с молчаливым и смуглым бушбоем (в сумерках он едет за мной на коне),Вдали от людских поселений, идя по звериным следам или по следам мокасинов,У больничной койки, подавая лихорадящим больным лимонад,Над покойником, лежащим в гробу, когда все вокруг тихо, всматриваясь в него со свечой,Отплывая в каждую гавань за товарами и приключениями,Торопливо шагая среди шумной толпы, такой же ветреный и горячий, как все,Готовый в ярости пырнуть врага ножом,В полночь, лежа без мыслей в одинокой каморке на заднем дворе,Блуждая по старым холмам Иудеи бок о бок с прекрасным и кротким богом,Пролетая в мировой пустоте, пролетая в небесах между звезд,Пролетая среди семи сателлитов, сквозь широкое кольцо диаметром в восемьдесят тысяч миль,Пролетая меж хвостатых метеоров и, подобно им, оставляя за собою вереницу огненных шаров,Нося с собою месяц-младенца, который во чреве несет свою полнолунную мать,Бушуя, любя и радуясь, предостерегая, задумывая, пятясь, выползая, появляясь и вновь исчезая,День и ночь я блуждаю такими тропами.Я посещаю сады планет и смотрю, хороши ли плоды.Я смотрю на квинтильоны созревших и квинтильоны незрелых.Я летаю такими полетами текущей и глотающей души,До той глубины, где проходит мой путь, никакой лот не достанет.Я глотаю и дух и материю,Нет такого сторожа, который мог бы прогнать меня, нет такого закона, который мог бы препятствовать мне.Я бросаю якорь с моего корабля лишь на короткое время,Мои посланные спешат от меня на разведки или возвращаются ко мне с донесениями.С острой рогатиной я иду на охоту за тюленем и белым медведем, прыгая через глубокие трещины, я хватаюсь за ломкие синие льдины.Я взбираюсь на переднюю мачту,Влезаю в бочонок для вахты,Мы плывем по северному морю, много света кругом,Воздух прозрачен, я смотрю на изумительную красоту,Необъятные ледяные громады плывут мимо меня, и я плыву мимо них, все отчетливо видно вокруг,Вдали беловерхие горы, навстречу им летят мои мечты,Мы приближаемся к полю сражения, скоро мы вступим в бой,Мы проходим мимо аванпостов огромного лагеря, мы проходим осторожно и медленно,Или мы входим в большой и разрушенный город,Развалины зданий и кварталы домов больше всех живых городов на земле.Я вольный стрелок, мой бивак у чужих костров.Я гоню из постели мужа, я сам остаюсь с новобрачной и всю ночь прижимаю ее к своим бедрам и к губам.Мой голос есть голос жены, ее крик у перил на лестнице,Труп моего мужа несут ко мне, с него каплет вода, он — утопленник.Я понимаю широкие сердца героев,Нынешнюю храбрость и храбрость всех времен,Вот шкипер увидел разбитое судно, в нем люди, оно без руля,Смерть в бурю гналась за ним, как охотник,Шкипер пустился за судном, не отставая от него ни на шаг, днем и ночью верный ему,И мелом написал на борту: «Крепитесь, мы вас не покинем».Как он носился за ними, и лавировал вслед за ними, и упорно добивался своего,Как он спас наконец дрейфовавших людей,Что за вид был у исхудалых женщин в обвисающих платьях, когда их увозили на шлюпках от разверстых перед ними могил,Что за вид у молчаливых младенцев со стариковскими лицами, и у спасенных больных, и у небритых мужчин с пересохшими ртами,Я это глотаю, мне это по вкусу, мне нравится это, я это впитал в себя,Я сам этот шкипер, я страдал вместе с ними.Гордое спокойствие мучеников,Женщина старых времен, уличенная ведьма, горит на сухом костре, а дети ее стоят и глядят на нее,Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега, пал на плетень отдышаться,Судороги колют его ноги и шею иголками, смертоносная дробь и ружейные пули,Этот человек — я, и его чувства — мои.Я — этот загнанный раб, это я от собак отбиваюсь ногами,Вся преисподняя следом за мною, щелкают, щелкают выстрелы,Я за плетень ухватился, мои струпья содраны, кровь сочится и каплет,Я падаю на камни в бурьян,Лошади там заупрямились, верховые кричат, понукают их,Уши мои — как две раны от этого крика,И вот меня бьют с размаху по голове кнутовищами.Мучения — это всего лишь одна из моих одежд,У раненого я не пытаю о ране, я сам становлюсь тогда раненым,Мои синяки багровеют, пока я стою и смотрю, опираясь на легкую трость.Я раздавленный пожарный, у меня сломаны ребра,Я был погребен под обломками рухнувших стен,Я дышал огнем и дымом, я слышал, как кричат мои товарищи,Я слышал, как высоко надо мною стучали их кирки и лопаты,Они убрали упавшие балки и бережно поднимают меня.И вот я лежу на свежем воздухе, ночью, в кровавой рубахе, никто не шумит, чтобы не тревожить меня.Я не чувствую боли, я изнемог, но счастлив,Бледные, прекрасные лица окружают меня, медные каски уже сняты с голов,Толпа, что стоит на коленях, тускнеет, когда факелы гаснут.Отошедшие в прошлое и мертвецы воскресают,Они — мой циферблат, они движутся, как часовые стрелки, я — часы.Я — старый артиллерист, я рассказываю о бомбардировке моего форта,Я опять там.Опять барабанный бой,Опять атака пушек и мортир,Опять я прислушиваюсь к ответной пальбе.Я сам в этом деле, я вижу и слышу все:Вопли, проклятия, рев, крики радости, когда ядро попало в цель,Проходят медлительные лазаретные фуры, оставляя за собой красный след,Саперы смотрят, нет ли каких повреждений, и приводят в порядок, что можно,Падение гранаты через расщепленную крышу, веерообразный взрыв,Свист летящих в вышину рук, ног, голов, дерева, камня, железа.Опять мой генерал умирает, опять у него изо рта вырываются клокочущие хриплые звуки, он яростно машет рукоюИ выдыхает запекшимся горлом: «Думайте не обо мне… но об… окопах…»
И в то же время было невозможно не видеть, что в этом якобы хаотическом нагромождении образов есть идеальный порядок, внушенный безошибочным инстинктом художника. Попробуйте для опыта перетасовать образы в этом фрагменте, поменять их местами, и все сооружение рухнет, так как, хотя сам поэт называет эти страницы бредом («о, я стал бредить собою»), вся композиция бреда подчинена самым строгим канонам искусства.
Конечно, это не единственная форма, какую использовал Уитмен. Гэй Уилсон Аллен в статье «Литературная техника „Листьев травы“» указывает, что иные стихи «Листьев травы» построены в форме стансов: первая строка устанавливает общую тему, дальнейшие развивают ее, а последняя строка либо дублирует первую, либо подводит итог всему комплексу мыслей и образов.
Улыбнись и ты, сладострастная, с холодным дыханием земля!Земля, твои деревья так сонны и влажны,Земля, твое солнце зашло, — земля, твои горные кручи в тумане!Земля, ты в синеватых стеклянных струях полнолунья!..Земля, твои серые тучи ради меня посветлели!Ты для меня разметалась, земля, — вся в цвету яблонь, земля!Улыбнись, потому что идет твой любовник.
Правда, Уитмену далеко не всегда были доступны такие вершины поэзии. У него было много невдохновенных, программных стихов, придуманных для заполнения какого-нибудь определенного пункта в заранее намеченной им литературной программе. Из-за этих схематичных, сухих, мертворожденных стихов многие страницы его «Листьев травы» кажутся удручающе скучными. Например, тот цикл, который называется «Надписи» («Inscriptions») пли большая поэма, озаглавленная «Песня знамени на утренней заре» («Song of the Banner at Daybreak»). Ни одного взлета, ни одного свежего образа, радующего своей новизной.
Но среди всей этой томительной скуки вдруг зазвучат такие огнедышащие, громадного масштаба стихи, как «Дети Адама». «Тростник», «Памяти президента Линкольна» («Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень»), «Песня большой дороги», «Песня радости» и многие другие, в которых космический энтузиазм поэта выразился так вдохновенно, что, покорно подчиняясь их воздействию, приобщаешься к его энтузиазму и сам, а это было бы, конечно, невозможно, если бы в иные часы его жизни в нем не пробуждался гениальный художник.
ЕГО ЖИЗНЬ
1
Нынче Уолт Уитмен стал общепризнанным классиком. Длительный период борьбы за предоставление ему почетного места в истории американской — и всемирной — словесности закончился полной победой поэта. Одно из очень многих свидетельств прочности и бесспорности его окончательно завоеванной славы — величественный памятник, поставленный ему в одном из парков Нью-Йорка. Открытие этого памятника шумно приветствовали широкие массы Америки, причем американские писатели, выступавшие на этом торжестве, единогласно отметили могучее влияние Уолта Уитмена на литературу страны.