Мой XX век: счастье быть самим собой
Шрифт:
Короче говоря, когда я заглянул в тематический план «Советского писателя», то ничего отрадного я там не узрел. Бог с ним, с этим издательством.
С «Момичем», конечно, мне трудно и будет трудно, хотя роман целиком и полностью будет за Советскую власть. Испугать он может только дураков, а так как их много, то...
Нет, Момич русский, наш. Это лишь кличка его уличная – Момич. От имени Максим. Фамилия его еще появится. Вскоре я Вам пришлю еще пару подвалов, – тут стараются поддержать штаны на мне, пока пишу. Понимаете: я ведь не служу. Пять лет тому назад ушел из газеты, заведовал там отделом литературы и искусства; но работать в газете и писать самому – немыслимо, мозг превращается в яичницу, и хочется убивать тех, кто приносит тебе стишки и рассказы. Я думаю, Вам это знакомо и понятно. Так вот. Я живу, заедая себя будущего, т. е. в долг. Когда выходит книга (а выходит она трудно и долго), то я раздаю долги и тут же кредитуюсь снова. Унизительно это, мешает
Шлю Вам дружеский привет, крепко жму руку.
19/07<64> Ваш К. Воробьев». (Датируется по штемпелю на конверте.)
«Здравствуйте, дорогой Виктор Васильевич!
Получил рукопись Н. Выглазова и Ваше официальное письмо. Сегодня 20 августа, а числа 24 или 25-го я навещу Вас в издательстве, там и передам рукопись и рецензию, там и поговорим о «Момиче». Не удастся получить у Вас авансовый договор, схожу в «Сов. Россию». Словом, до скорой встречи. В Москву мне крайне нужно: подходит самая рабочая страда – осень и зима, когда можно будет с утра и до ночи сидеть за столом и писать, писать, а для этого надо не думать о хлебе. Крепко жму руку.
Ваш К. Воробьев». <22.08.64> (Датируется по штемпелю на конверте.)
«Дорогой мой Виктор Васильевич!
Шлю Вам большущий привет, с удовольствием исполняю обещание – посылаю книжку. Это мой последний экз., и Олегу Николаевичу (Олегу Михайлову, с которым я познакомил К. В. – В. П.) я пришлю позже, ежели эта оказия будет ему не в тягость. Передайте ему мой поклон.
Та наша – пусть и не совсем святая – вечерня осталась у меня светло-розово-малиновым пятном-блесткой на том нерадостном, что я встретил в Москве, – значит, коньяк пролился в печенку правильно. Давайте не терять друг друга, когда-нибудь мы пригодимся себе и соседям. Крепко жму руку.
Ваш К. Воробьев». 31/08<64> (Датируется по штемпелю на конверте.)
Примечание. К. Воробьев не раз бывал в Москве, и иной раз мы с О.Н. Михайловым долго обсуждали литературные дела, чаще в шашлычной, недалеко от Литинститута.
«Спасибо за открытки, дорогой Виктор Васильевич. Я о Вас тоже вспоминаю с отрадным чувством. Как Вы поживаете? Все ли Вы в «Совписе»? И не пора ли Вам стать главредом? Я бы тогда набился к Вам на прием и между нами произошла бы не очень приятная для Вас беседа об издании моих повестей...
Я где-то заметил о выходе Вашей книги. Пришлите-ка как-нибудь, а?
Шлю Вам привет.
15/XI-67 Ваш К. Воробьев».
7. Гуманизм Шолохова
Пожалуй, пора рассказать о творческой судьбе моей книги «Гуманизм Шолохова», вышедшей в издательстве «Советский писатель» в 1965 году. И снова вспоминаю чудесного человека, сыгравшего в моей жизни определяющую роль – Василия Петровича Рослякова, взявшего меня на работу в «Совпис». Как-то он спросил о дальнейшей судьбе моей диссертации, думаю ли я опубликовать ее полностью как книгу. Я даже не думал о такой возможности, показывать рукопись не решался, сомневаясь в ее достоинствах чисто литературных. Но он настоял, предложил показать ему одну из глав, «самую-самую». Естественно, я принес главы о «Тихом Доне». Он прочитал, ему понравилось, и он отдал эту часть в редакцию критики и литературоведения. Там ничего лучшего не могли придумать, как послать ее на рецензию В. Гоффеншеферу, который в своем отзыве высказал недоумение: я не могу рецензировать эту рукопись, потому что автор ее критикует мою концепцию, как и концепцию моих единомышленников. Было бы неблагородно с моей стороны критиковать молодого писателя, но как честный человек скажу, что в рукописи высказано много любопытного, свежего, рукопись перспективна. Очень огорчила эта рецензия редакцию критики и литературоведения, надеялись тут же рукопись отфутболить, а приходится вновь что-то придумывать. Как читатель догадывается, с заведующей этой редакцией мои отношения развивались не лучшим образом, хотя видимость соблюдали, как и диктовали правила совместной работы. По предложению В.П. Рослякова и В.М. Карповой «Гуманизм Шолохова» дали сначала А.И. Метченко, потом – С.М. Петрову, к тому времени защитившему докторскую и ставшему профессором в МГУ, откуда его изгнали некогда за якобы «нечистоплотную» любовь. Рецензии были просто положительные, а замечания, как говорится, конструктивные.
Вернули рукопись на доработку. Я еще несколько месяцев серьезно работал, сделал все, что, казалось, мог. Редакция дала на рецензирование Е.Ф. Книпович, слывшей в издательстве самой строгой и не поддающейся никаким сиюминутным капризам времени, дескать, зарежет рукопись этого неунывающего человека.
Я уже к тому времени начал понемногу разбираться в сложностях литературного процесса, знал, что идет открытая, а чаще всего тайная, так сказать, подспудная борьба между редакциями журналов «Новый мир» и «Октябрь», а вокруг этих журналов группируются целые «отряды» писателей, критиков, журналистов, киношников, художников. Творческий мир поделили на два лагеря, это чувствовалось и в работе издательских работников: одни проталкивали в планы выпуска и редподготовки своих, а другие – своих. Не только издательские работники имели свои симпатии, но и члены правления. Только великий издатель Николай Васильевич Лесючевский стремился к определенному балансу в расстановке писателей в издательских планах. Он знал обо всем, что происходило в издательстве, он знал, кто что говорит и даже кто что думает. И балансировал между этими лагерями, пытаясь скрыть от окружающих свои симпатии за внешней объективностью: он был верным и последовательным членом партии, и если колебался, то вместе с линией партии. Отсюда и его немалые преимущества и ошибки.
Так вот, к сожалению, я узнал, что Евгения Федоровна Книпович скорее разделяет симпатии «Нового мира», чем «Октября». Можно себе представить мое настроение, хотя моя позиция не умещалась в прокрустово ложе этих узко групповых пристрастий новомирцев и октябристов. Но имя Шолохова уже тогда вызывало неоднозначное, как бы сейчас сказали, отношение, особенно после его выступления на Втором съезде писателей в декабре 1954 года. А моя любовь ко всему, что написал Шолохов, явственно обозначилась в книге.
Однажды Евгения Федоровна позвонила в редакцию и попросила автора рукописи «Гуманизм Шолохова» забрать свою рукопись с ее рецензией, она неважно себя чувствует и в ближайшее время не может прийти в редакцию, а ей хочется познакомиться с автором и поговорить. О своем отношении к рукописи ничего не сказала.
Евгения Федоровна жила где-то в центре, недалеко от Гнездниковского, я быстро нашел ее квартиру. Евгения Федоровна показалась мне в то время глубокой старухой, а было ей всего-то 63 – 64 года. Умна, приветлива, угостила меня чаем, как раз она сидела за столом, расспросила об издательстве, о том, чем я занимаюсь. Я сдержанно рассказывал, проклиная в душе всю эту интеллигентность и не переставая думать о главном – что сулит мне этот визит. Наконец, чай выпит, чашки убраны со стола, она подошла к секретеру, взяла мою рукопись и сказала:
– Виктор Васильевич, я с удовольствием прочитала вашу рукопись, она выгодно отличается от всего, что мне приходилось читать о Шолохове. Есть некоторые шероховатости в стиле, но это от вашей молодости, темперамента, все это легко можно поправить. Удачи вам. Всего вам доброго!
Вроде бы обнадежила, но я тут же, как только закрылась за мной дверь, лихорадочно развязал тесемки и пробежал глазами текст рецензии, сразу отлегло, напряжение спало. На крыльях радости я возвращался в издательство, всю дорогу торжествующе улыбался, представляя себе постное выражение лица заведующей редакцией критики и литературоведения при чтении очередной положительной рецензии на «Гуманизм Шолохова». Так надеялись на Евгению Федоровну, частенько она давала резко отрицательные отзывы на присланные ей рукописи, но такой рецензии в редакции не ожидали, значит, не угадали в выборе рецензента, ведь она совсем из другого лагеря. Сначала Гоффеншефер «подвел», осудил их за то, что ему дали рукопись, в которой автор полемизирует с точкой зрения его единомышленников, теперь – Книпович.
Шел, вспоминаю, 1964 год. В литературных кругах заговорили о 60-летии М.А. Шолохова, редакции журналов и издательств планировали отметить этот юбилей. Я совершенно был уверен, что и «Советский писатель» задумается об этом и включит в план выпуска мою книгу, тем более что Валентина Михайловна Карпова, главный редактор издательства, направила рукопись (после четырех положительных рецензий) Анатолию Вениаминовичу Калинину, члену правления издательства, и получила просто восторженный отзыв от него. Но в план так и не включили. Я был в отчаянии. В самом начале своей работы в издательстве я и не помышлял об издании своей кандидатской диссертации, но теперь-то столько вложено дополнительного труда, столько еще прочитано о Шолохове за это время, а концепция Л.Г. Якименко и его единомышленников по-прежнему торжествовала. Было отчего затосковать. Время-то идет, идеи, высказанные в статье «Два Григория Мелехова» в 1958 году, могут потускнеть, свежий материал может превратиться в залежалый товар и пр. и пр.