Моя биография
Шрифт:
Суд продолжался несколько дней. Так как дело рассматривалось в федеральном суде, в качестве свидетелей были вынуждены выступить мистер Пол Гетти, приятель Джоан Берри, двое молодых немцев и другие ее поклонники. Пол Гетти признал, что в прошлом был в близких отношениях с Джоан Берри и тоже давал ей деньги. Очень важное значение имели ее письма ко мне, в которых она просила прощения за все причиненные неприятности и благодарила меня за доброту и щедрость. Гизлер пытался приобщить эти письма к делу, но суд этому воспротивился. Мне думается, что Гизлер не проявил достаточной настойчивости.
Защитой
Пока суд копался в подобной мерзости, у меня было такое чувство, будто меня выставили у позорного столба — ведь я был центром всего происходящего. Но едва я покидал зал суда, как все это забывалось, и после спокойного обеда вдвоем с Уной я, вконец измученный, ложился спать.
Помимо напряжения и неприятного чувства, которое я испытывал в суде, меня еще раздражала необходимость вставать в семь утра и мчаться сразу после завтрака — надо было целый час ехать по забитому машинами Лос-Анжелосу, чтобы попасть к зданию суда точно вовремя, за десять минут до начала заседания. Наконец разбирательство закончилось. Обвинитель и защитник потребовали для своих речей по два с половиной часа. Я не представлял себе, о чем они будут говорить так долго. Мне казалось совершенно ясным, что обвинение, выдвинутое федеральными властями, провалилось. Я уже не думал, что меня могут признать виновным по всем пунктам и посадить в тюрьму. Мне только казалось, что заключительная речь судьи могла бы быть менее неопределенной. Мне хотелось понять, какое впечатление произвело разбирательство дела на женщину-присяжную, бывшую когда-то репортером в лос-анжелосском «Таймсе», но она сидела, отвернувшись от меня, а когда присяжные уходили совещаться, она вышла из зала, не глядя по сторонам.
Когда мы покидали зал суда, Гизлер шепнул мне на ухо:
— Сегодня нельзя уезжать, пока не будет вынесен приговор. Но, — прибавил он бодро, — мы можем посидеть на балконе и погреться на солнышке.
При этом едва уловимом намеке я почувствовал, словно меня крепко сжала страшная рука, напомнив, что я нахожусь во власти неумолимого закона.
Это было в половине второго; я считал, что присяжные договорятся о вердикте минут за двадцать, не больше, и решил пока не звонить Уне. Однако прошел целый час. Я позвонил и сказал, что присяжные еще совещаются, но как только я узнаю вердикт, я немедленно дам ей знать.
Прошел еще час, а присяжные все совещались. В чем же могла быть причина такой задержки? Им достаточно было десяти минут — они могли вынести только одно решение: о моей невиновности. Все это время мы сидели с Гизлером на балконе, но не обсуждали возможные причины задержки, затем Гизлер, не выдержав, посмотрел на часы.
— Уже четыре, — сказал он небрежно, — не понимаю, почему они так тянут!
И тут мы спокойно и откровенно заговорили о том, какие пункты могли вызвать столь длительный спор между присяжными.
Без четверти пять раздался звонок, возвестивший, что присяжные наконец договорились. У меня забилось сердце, но Гизлер, когда мы входили в зал, торопливо шепнул:
—
Задыхаясь, чуть не бегом, опережая нас, подымался по лестнице очень возбужденный прокурор со своими бодро бежавшими за ним помощниками. Типпи Грей шел последним и, обогнав нас, с улыбочкой оглянулся.
Зал суда быстро наполнялся, напряжение росло. Не знаю, почему, но я был почти спокоен, хотя сердце бешено колотилось и горло сжимало.
Секретарь суда трижды стукнул молотком — это означало, что суд идет, и все встали. Вошли присяжные, и старшина протянул вердикт секретарю суда. Гизлер сидел, опустив голову, глядя под ноги и нервно бормоча:
— Если признали виновным, это будет самой большой судебной ошибкой, с какой мне приходилось встречаться!
Секретарь суда прочитал обвинение, затем снова трижды постучал молотком и среди мертвой тишины объявил:
— Чарльз Чаплин… уголовное дело за номером 337068. По первому пункту обвинения… — последовала долгая пауза — не виновен!
Публика охнула и тотчас воцарилось напряженное молчание.
— По второму пункту обвинения… не виновен!
В зале началось настоящее столпотворение. Я даже не подозревал, что у меня так много друзей, — кто-то, перепрыгнув через барьер, обнимал и целовал меня. Я перехватил взгляд Типпи Грея — он уже не улыбался, и вид у него был смущенный.
И тут ко мне обратился судья:
— Мистер Чаплин, вы можете покинуть зал суда. Вы свободны. — Он пожал мне руку и поздравил; то же самое сделал прокурор. Гизлер шепнул мне:
— Пойдите пожмите руку всем присяжным.
Едва я к ним приблизился, как дама, которой Гизлер не доверял, встала и протянула мне руку. И тут я в первый раз увидел вблизи ее лицо, освещенное умом и человеческим сочувствием, — оно было прекрасно. И пока мы обменивались рукопожатием, она, улыбаясь, сказала: «Все в порядке, Чарли. Эта страна пока еще остается свободной».
Я не решился ничего сказать ей в ответ — ее слова слишком потрясли меня. Я смог лишь кивнуть и улыбнуться, а она продолжала:
— Я видела вас из окна совещательной комнаты, как вы ходили взад и вперед, и мне так хотелось сказать вам, чтоб вы не волновались. Если бы не одна особа, мы бы приняли решение за десять минут.
Я с трудом удерживался от слез и лишь улыбался и продолжал ее благодарить. Наконец я обернулся, чтоб поблагодарить остальных присяжных. Все они сердечно пожимали мне руку, кроме одной женщины, весь вид которой выражал неприкрытую ненависть. Я уже собирался отойти и вдруг услышал голос старшины.
— Ну, хватит сердиться, старушка! Пожмите руки друг другу.
Женщина очень неохотно подала мне руку, а я холодно поблагодарил ее.
Уна — она была в то время на пятом месяце беременности — оставалась дома. Она в одиночестве сидела на лужайке и, услышав решение суда по радио, упала в обморок.
Мы мирно пообедали в тот вечер вдвоем с Уной. Нам не хотелось ни видеть газет, ни отвечать на телефонные звонки. Я был не в состоянии с кем-либо встречаться или разговаривать. Я чувствовал себя опустошенным, оскорбленным, выставленным на посмешище. Даже присутствие прислуги смущало меня.