Моя Чалдонка
Шрифт:
— Куда? — Дима моргнул рыжеватыми ресницами. — Знаю — куда! Погоди, идет кто-то!
Дима выглянул из-за угла мастерских.
— Учителки! — с досадой сказал он. — Пусть себе пройдут.
Вверх по Партизанской, к приисковой площади, шли старшая вожатая Тоня Рядчикова и новая учительница арифметики. Тоня — та, как всегда, в синей спортивной блузе, в синих брюках. Спортсменка лучшая в районе! В волейбол когда играет, так мяч подаст — только голову береги. И диск да-алеко бросает. На лыжах хорошо ходит, из малопульки метко бьет… Не идет, а летит, будто против ветра. Тонкая, а крепкая, и волосы, как у мальчишки, коротко остриженные и ничем не прикрыты,
Новая учительница одета по-городскому: и жакет и юбка одинаковые — светло-серые, в голубую полоску. Еще туфельки на высоких каблуках и чулочки тоненькие-тоненькие. А сама, хотя и не очень высокая, но собою солидная, волосы длинные — по плечи; идет и встряхивает ими, будто мешают.
— Я бы в-все равно с ним вместе! — Антонина Дмитриевна чуть запиналась. — Я выносливая… Все равно ушла бы, ни за что бы с ним не рассталась! Не верите?
Она остановилась. Остановилась и новая учительница.
Дима сплюнул со злости: стали, загородили дорогу!
— Что же вам помешало? — спросила учительница арифметики.
— Б-брат у меня, Степушка, во втором классе.
«О ком это она? — подумал Дима. — «Все равно с ним вместе ушла бы». И мгновенно сообразил: да, конечно, об Алексее Яковлевиче! Он и Тоня вместе всегда ходили — и в школу и с уроков.
— Ну, говори же, — затеребил его Веня, — они уже вон где, у площади.
Со стороны южных сопок донеслись пыхтящие звуки, будто кто-то отдувался, взбираясь на высоту, и рядом с пыхтеньем — стукотня вагонных колес: ток-чок, чок-ток. Тонко и торопливо просвистел гудок паровоза. Черно-серый дым застлал пестрые склоны сопки: из туннеля вышел поезд.
— Опять эшелон!
Веня, играя пульками ремешка, следил за вереницей красных коробочек и тонких, как карты, площадок, скользивших у подножия сопки, — на запад…
— Двенадцатый с утра, и все больше платформы. Танки тяжелые, самолеты…
— Отсюда, что ли, видишь? Ну, ты и глазастый, Димка!
— Я-то уж знаю. Не заврусь, как ты!
Димины узковатые глаза под тяжелым нависшим лбом были устремлены в сторону разъезда. Он подбросил в воздух сверток с книгами, ловко поймал:
— Давай к поезду. Может, остановится?
— Ну и что? Ты скажи, что надумал-то!
— Говорят тебе, давай к поезду!
Мальчики промчались через проулки к Приисковой улице, огородами спустились к Тетеркину ключу, вышли на лежащую между железной дорогой и прииском обширную кочковатую логатину [2] Отсюда до разъезда было не больше километра.
Веня оглянулся.
Учительницы снова остановились, на этот раз у пустыря в конце Партизанской улицы, и глядели в их сторону. Венина нога соскользнула с кочки, и только что вычищенный сапожок покрылся ржавой болотной водой.
2
Логатина — луг в низине.
— Пусть себе смотрят! — беспечно сказал Дима и запрыгал по кочкам. — Эшелон-то остановился! Эх, вороны же мы!
Состав, растянувшись от туннеля к туннелю, уже стоял у разъезда.
Тревожной молчаливой силой веяло от четырехосных платформ. Таинственностью дышали брезентовые чехлы, в которые, топырясь боками, укрылись с головой стальные махины.
Поезд молчал, дремал, словно не осознав, что движение прекратилось: остановка была неожиданная, разъезд пустынный.
Мальчики по сыпучему каменному откосу поднялись к хвосту поезда, побежали вдоль вагонов. Возле одного их ожидал Чернобоб. Двери вагона были приоткрыты; из них щедро, плотно шел дух свежего сена, махорки, человеческого пота и тепла. Храбрый Чернобоб тявкнул в дверную щелку. Двери тяжело громыхнули, сдвигаясь вправо. Мальчики нырнули под вагон, очутившись среди загорелых дочерна камней и свежепросмоленных шпал.
— Все сопочки пересчитал, подъезжая. Не спалось, не елось. Подумать только — моя Чалдонка! Эх, лучше бы без остановки, чем так. Пятнадцать минут ходу, а нельзя… Вот так дела, Тюкин!
Говоривший спрыгнул на белый утоптанный песок, и перед глазами мальчиков и раскрытой пастью Чернобоба оказались чьи-то ноги в зеленых обмотках и толстокожих башмаках, кувалдах. Чернобоб тихонько взвизгнул и рванулся из Вениных рук.
— Да, — отозвался сверху чей-то мягкий тенорок. — Незадача! Не должон тут стоять. Нам без задержки надо. Взбирайся, Алеша, будем консервы есть.
Раздался стук то ли ложки, то ли вилки о банку.
— Тебе бы все есть да есть! — с упреком сказал красноармеец в обмотках и вдруг произнес доверительно: — Я тут четыре года ребятишек учил. И невеста у меня тут…
Как же они не узнали этот голос! Недаром Чернобоб повизгивал. Сидя на корточках под вагоном, мальчики переглянулись.
— Вот незадача! — снова отозвался голос сверху. — И ни единой живой души!
— Эх, а может, рискнуть, а? — сказал красноармеец в обмотках. — Добежать?
Чернобоб рванулся сильнее, выскочил из-под вагона и заплясал вокруг зеленых обмоток.
— Алексей Яковлевич, здравствуйте!
— Чалдоны вы мои! — Учитель сгреб мальчиков сильными руками.
Да, это был Алексей Яковлевич. Только он очень переменился. Правда, и раньше учитель одевался по-разному: на уроке — в пиджаке и галстуке, а как в тайгу на охоту — обрядится в стеганку, ватные брюки, валенки или резиновые сапоги. И все же это не то, что зеленая гимнастерка с широким желтым поясом, бриджи, обмотки. А главное — где густые волосы Алексея Яковлевича? Его обрили. Наголо! И все-таки это был он, их учитель, его ни с кем не спутаешь: смуглое цыганское лицо, черные спокойно-улыбчивые глаза с охотничьим прищуром, и какая-то в нем сухощавая, жилистая сила. Это был тот самый Алексей Яковлевич, в комнате которого на полках лежали куски кварца и везде — на стульях, подоконниках — просыхающие фотоснимки и картонные коробочки с рыболовными крючками, блеснами, дробью, пыжами и порохом. Тот самый Алексей Яковлевич, который прошлым летом водил их через Яблоновый хребет на Тунгир и, когда на их лагерь напала рысь, убил ее ручным топориком. Тот самый, что играл на баяне, пел старинные песни и умел рассказывать всякие истории.
— Как вы без меня? — быстро спрашивал учитель. — Что Мария Максимовна? Дядя Яша? Эх, да что же я. Разве про все расскажете?
Алексей Яковлевич отпустил их и быстро повернулся к вагону:
— Тюкин, живо карандаш и бумагу. У меня в чемодане.
Немолодой солдат в зеленом армейском ватнике сидел у дверей на низком чурбачке; в руках у него была алюминиевая суповая ложка с коротким черенком и большая мятая консервная банка. Солдат неторопливо поднялся, поставил банку на чурбачок и скрылся и в глубине теплушки.