Моя другая жизнь
Шрифт:
Утром, выйдя на лодке из залива, я поплыл дальше, и запах от той фигуры в капюшоне все еще преследовал меня. Теперь я стремился поскорее закончить путешествие и почти не замечал окружающих меня утесов. Бившиеся в их подножие волны вскипали такими бурунами, что я решил отойти на милю-другую от берега, где море было поспокойнее. Не имея возможности высадиться на сушу, я пообедал — бутербродом и глотком воды — прямо в лодке, а потом, пока догорал день, продолжал неторопливо грести. Около полудня я прошел маяк на мысе Кахию, это оконечность полуострова Калаупапа, а около пяти добрался
Судя по всему, мое путешествие стоило затраченных сил. Я уже видел его конечный пункт, поселок прокаженных, и, хотя накануне ночью я изрядно перепугался, мне вроде бы удалось избавиться от ощущения постоянного преследования или хотя бы несколько ослабить его. Верно, страх еще брел за мной по пятам, но это была жалкая тень былого ужаса; я знал, что если не спасую, то оставлю ее позади.
В гавани был пирс, на нем стоял человек и наблюдал за моими действиями; скалы, за которые садилось солнце, отбрасывали тень на воду, по которой я греб к берегу. Человек на пирсе не проронил ни слова, хотя я громко поздоровался с ним. Лицо у него было темное, и я принял его за одного из немногих оставшихся в поселке прокаженных.
Я решил разобрать байдарку, пока еще не совсем стемнело, потому что на рассвете планировал пуститься в путь по тропе для вьючных мулов. Я вынул из лодки свое походное снаряжение, быстро развинтил скрепы и снял обшивку, стараясь успеть до наступления сумерек. Разобрав каркас и аккуратно укладывая груды деталей в походную сумку, я заметил, что тот человек, прокаженный, сидит, сгорбившись, неподалеку. У него были иссохшие пальцы, впалые щеки, кожа обтягивала череп.
— Все тут сидите? — сказал я как можно приветливее.
Он не ответил. В его молчании чудилась угроза; наконец он заговорил, и я остолбенел:
— Нам же лучше, если мы понимаем, что наше место здесь, что мы одиноки, заперты в своем мирке. Никто нас больше нигде не ждет.
Меня так и подмывало сказать: «Я вас не об этом спрашивал». Не успел он смолкнуть, как его накрыла тень, движущаяся тьма с четким черным контуром; скала, за которую село солнце, надвинулась на незнакомца. Я не мог сообразить, как ответить на слова этого человека, я думал, его уже нет рядом, как вдруг из темноты снова послышался его голос.
— Вам звонят по телефону.
— Откуда вы знаете, кто я?
Но он лишь указал пальцем на контору, размещавшуюся в маленьком каркасном домике на пирсе. Войдя туда, я почти ничего во тьме не увидел, но, пошарив на столе, нашел снятую телефонную трубку. Поднес ее к уху и услышал знакомый голос:
— Пол Теру умер…
Я повесил трубку и вышел из конторы, надеясь увидеть того человека. Но он исчез. Вокруг была кромешная тьма, луна не взошла, и даже огни крошечного поселка не достигали пирса. Телефонный звонок так расстроил меня, что не было сил идти в американское представительство, и есть от усталости не хотелось. Оставив лодку у берега, я взял спальный мешок, бутылку воды и пошел в дальний конец пляжа, который, как я позднее узнал, называется Папалоа; там я и уснул, спал скверно, мучимый бесами кошмаров и неотвязной мыслью: «Нам же лучше, если мы понимаем, что наше место здесь,
Чуть свет я опять пошел на пирс к своей сумке с провизией, съел грейпфрут, немного хлеба с сыром и стал думать, как выбираться из долины. Я знал, что в Калаупапа осталось менее пятидесяти прокаженных, но я-то не видел вообще никого. Долина была широко известна извилистыми тропами, по которым мулы поднимаются к самому гребню скал. Я хотел нанять двух мулов, на одном поехал бы сам, другой вез бы поклажу, но где же их взять?
Пока я все это обдумывал, на пирс въехал пикап.
— Садитесь, — сказал водитель.
Это был тот самый человек, которого я видел предыдущей ночью.
— Мне нужно в аэропорт, — сказал я.
— Знаю.
Он улыбнулся и, прежде чем я успел спросить откуда, продолжил:
— Я знаю, кто вы.
Не столько голос, сколько сама фраза прозвучала очень знакомо. Где я ее слышал? И тут я вспомнил — по телефону. И узнал голос, тот самый голос.
— Вы живете в Калаупапа? — спросил я.
— Вас интересует, не болен ли я, — уточнил он. — Нет. Я выздоровел. Это безобидные шрамы, — и он в прощальном жесте поднял иссохшие пальцы.
Я с ужасом думал о возвращении в Гонолулу, потому что теперь я точно знал: меня ждут кошмарные ночи, будет трезвонить телефон, и голос прокаженного будет повторять, что я умер. Так оно и случилось в первую же ночь, но я не подошел к телефону. Звонки были даже хуже всяких слов, потому что в этом треньканье мне слышались слова, вновь и вновь повторяющие мой смертный приговор.
Когда в Гонолулу полночь, в Лондоне утро. Сняв трубку, я стал свирепо тыкать в рычаг пальцем, пока не услышал длинный гудок, — и набрал номер. Я знал его наизусть, мог набрать и вслепую; мне стало грустно, едва я услышал знакомую музыкальную фразу кнопочного телефона.
Я очень боялся этого дня, но не отступил и произнес:
— Я с тобой развожусь.
Разговор был коротким, после него я остался один. Никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким. Взошло солнце, но я настолько устал, что меня сморило, я крепко заснул и видел сны. Мне снилась невероятно счастливая жизнь, которой я прежде не знал, и преобладали в этом сне цвета и свет зари.
XVIII Эпилог
Личные вещи
На ящиках, доставленных из Лондона, значилось «Личные вещи». Я открывал их наугад, разрывал упаковку, расставлял освобожденные предметы на залитом солнцем газоне.
Большой медный самовар. Москва, 1968 год. На боку вмятина, оттого что я пытался запихать его ногой под сиденье, когда летел из Москвы в Дели, чтобы оттуда уже отправиться в Сингапур. Помню, как я волновался, не поинтересуется ли советский таможенник, где я менял валюту, чтобы сделать эту покупку. Менял я доллары нелегально, на черном рынке, по курсу один к восьми. Самовар обошелся мне в десять долларов. Но таможенник содрал бумагу, в которую самовар был завернут, и, увидев, что это такое, улыбнулся и заметил: «Чай, значит, любите».