Моя купель

Падерин Иван Григорьевич

Утром, чуть свет, я пришел под эстакаду, но опоздал. В гнезде уже работал, как мне сразу стало ясно, какой-то артиллерийский начальник. Наблюдая за разрывами снарядов и мин, он передавал через радиста, находившегося внизу, поправки, уточнял координаты. По ходу переговоров радиста с огневыми позициями за Волгой я понял, это тут решается какая-то сложная и трудная задача.

И, как потом выяснилось, не только трудная, но очень рискованная. Дело в том, что за насыпью железной дороги, правее Мамаева кургана, скапливались большие силы немецкой пехоты.

Они готовились атаковать передний край нашей обороны. Расстояние между противоборствующими сторонами равнялось пятнадцати — двадцати метрам. Необходимо было расстрелять скопившегося противника до атаки. Но как и чем? Авиации тут делать нечего — погубит своих и чужих. Ствольной артиллерии не справиться: навесный огонь дает большое рассеивание, а бить прямой наводкой — мешает насыпь. И вот командующий артиллерией армии поручил выполнение этой задачи минометной батарее.

Однако мина — не снайперская пуля, ее не положишь, как говорят снайперы, прямо в глаз. Даже они, снайперы, при прицеливании дают поправку с учетом метеорологических условий, а мина идет по крутой траектории. Нет, что и говорить, минометчики взялись за рискованное дело.

Надо ли рассказывать о моих переживаниях, если на том участке, по которому готовились открыть огонь, находились мои однополчане. Я готов был бежать туда, к железнодорожной насыпи, чтобы предупредить своих друзей: «Прячьтесь в ниши, плотнее прижимайтесь к стенкам окопов или скорее отходите назад, иначе накроют мины! Свои мины!»

И вот я замер, затаив дыхание: радист, держа телефонную трубку возле уха, уже начал дублировать команды в микрофон рации. Кругом все трещало, но мне казалось, что я услышал, как там, в прибрежной заволжской дубраве, раздался выстрел, затем второй, третий. Мысленно я проследил за полетом этих трех мин. Говорят, что со стороны нельзя заметить летящие мины, но я, честное слово, видел их. Они шли одна за другой, будто вперегонки играли, и даже колебались. Легко сказать, колебались. От такого колебания сердце запало.

— Хорошо, — сказал радист, дублируя указания сверху. — После каждого выстрела проверять уровень и наводку...

Затем последовали цифры. Командир вносил поправки для ведения огня всей батареей.

— Батарея!.. — громко и грозно произнес радист. — Огонь!

И загрохотало. Залп... второй... шестой. Казалось, не будет конца. Я не видел, где рвутся мины, но если говорят, что у слепых зрение в пальцах, то у меня оно, кажется, было в тот момент в ушах. По слуху я пытался угадать, где рвутся мины: казалось, в наших траншеях, если не все, то добрая половина.

С горькими мыслями вернулся в санроту, думая о том, что скоро привезут сюда наших ребят, вышедших из строя.

После ужина пришел связной из полка. Я отвел его в сторону и тихонько спросил:

— Ну как? Много погибло?

— Ничего, сегодня, кажется, только одного связного царапнуло.

— А перед насыпью?

— Там получилось все в аккурат. Немцы хотели атаковать, собралась их уйма. Но наши минометчики так их расколошматили — одно загляденье. Своими глазами в бинокль с Мамаева наблюдал. Здорово!

— Но ведь рядом были наши?

— Верно, рядом, но ни одним осколком. Здорово получилось.

Утром я снова пробрался к эстакаде, чтобы поблагодарить командира минометчиков, но тут было не до моих благодарностей. Стоял оглушительный грохот. Все батареи, все орудия ствольной артиллерии вели огонь по вершине Мамаева кургана, по водонапорным бакам. Минувшей ночью туда просочились немецкие автоматчики. На одном участке обошлось благополучно, зато на другом прозевали. Досадно. Оставить в руках противника вершину кургана, да еще железобетонные баки, откуда весь город и Заволжье как на ладони! Немцы немедленно устроят там наблюдательный пункт и тогда...

Весь день била наша артиллерия. Однако вскоре и немецкие артиллеристы стали отвечать. Несколько снарядов разорвалось под эстакадой. Значит, наблюдатели корректируют огонь с вершины Мамаева кургана. С других точек они не могли бы видеть этот объект. Наша артиллерия продолжала грохотать с небольшими передышками, ослепляя взрывами снарядов немецких наблюдателей и корректировщиков, которые укрывались в баках. Приходилось только ослеплять. Другое не получалось. Попробуй послать снаряд так, чтобы он влетел в узкое отверстие крыши бака и там разорвался.

Но через день немецкие наблюдательные пункты в баках были уничтожены, и прицельный огонь по заводу прекратился. А сделала это та же минометная батарея, которая сорвала атаку немецкой пехоты перед насыпью железной дороги. По три мины в каждый бак, точно но заказу, положил командир батареи, корректируя огонь из гнезда на эстакаде. Сверхметкая стрельба! Попасть в баки тремя минами подряд — это просто чудо. Немцы еще раз попытались прорваться к бакам, но так и остались на подступах к ним: снова их накрыли мины.

Улучив момент, я опять пришел под эстакаду. Все-таки хотелось посмотреть на командира, который так отлично руководит стрельбой минометчиков. Но не повезло: в гнезде сидел радист, с которым я был уже знаком, а начальник его уехал за Волгу, на огневые позиции.

— Командир полка его отпустил, — пояснил мне радист. — Соскучился, говорит, по своим людям, повидаться захотелось. Приходите сегодня вечером или завтра утром...

Вдруг радист припал к наушникам рации. Снизу мне было видно его скорченную в тесном гнезде фигуру. Он то и дело повторял:

— Есть, слушаю, есть...

Видя, что я наблюдаю за ним снизу, он махнул рукой:

— Сейчас вернется, но вы уходите, гневный очень.

— Как зовут твоего старшего лейтенанта?

— Фамилия без привычки громко не выговаривается...

Он сбросил мне сверху стреляную гильзу. На ней чем-то острым было написано — «Бездидько».

— Старший лейтенант Бездидько? — спросил я.

— Ага. Приказал наблюдать. Ищи, говорит, немецкую кухню. Кухня ему зачем-то понадобилась...