Моя купель
Шрифт:
И, помолчав, Федор Иванович заключил:
— Вот так и наша литература привлекает сердца и умы людей тем, что она всегда неповторимо свежая и освещает жизнь каждый раз, каждое мгновение многовековой истории по-новому, интересно, привлекательно. Источником красоты и обновления этого литературного костра — умы художников слова, талантливые люди. Они потому и талантливы, что хотят не дымиться, а гореть, гореть ярким пламенем. Без таких людей не будет литературы...
В ту пору Федор Иванович работал над романом «Волга-матушка река». Ему очень трудно давался образ секретаря обкома партии Морева, но в том-то, видно, и есть муки творчества художника слова,
— Работать в литературе вполсилы нельзя. Гореть только так, пламенем...
В самый разгар работы над романом «Волга-матушка река» Федор Иванович старался как можно дальше убежать от московской заседательской суеты и быть там, где живут и работают его герои — Пряхины, Моревы. Жажда видеть их в борьбе с трудностями бросала его в разные концы страны. Особенно часто он выезжал в Сталинград, в заволжские степи, к чабанам и хлеборобам. Там же, в Сталинграде, вживалась в материал к роману «Дружба» жена Федора Ивановича — Антонина Дмитриевна Коптяева.
Исподволь я тоже готовился делать книжку очерков о людях родного мне еще по войне города. Чутьем художника, работающего много лет с молодыми писателями, Федор Иванович как-то разгадал мои намерения и осенью пятьдесят четвертого года пригласил меня попутешествовать по сталинградским степям.
Мы выехали на Черные земли. На обратном пути из далеких отгонных пастбищ нас застала темная степная ночь. Низкое небо и чернота вытоптанной скотом земли сделали темноту такой липкой и беспросветной, что, казалось, мы погрузились в смолу. И звезд почему-то не было. Выйдешь из машины — и хоть руками ощупывай каждый шаг, иначе провалишься кто знает куда. Дорог там нет, просто тропки и стежки пересекают одна другую в разных направлениях. Куда ехать и какой тропой? Можно попасть в прикаспийские плавни, под Астрахань, или, наоборот, в бескрайние дали калмыцкие, где ветер неустанно гладит ковыль. Проще говоря, мы заблудились. Я растерялся: ориентиров не видно, колесить нам нельзя — запас бензина в бачке истощается, едва ли хватит до Сталинграда, если не найдем прямой путь...
Вдруг Федор Иванович остановил машину, отошел в сторону, осветил папироской компас, стрелка которого, как мне почудилось, отказалась говорить правду. Не поверил ей и Федор Иванович, но, подумав немного, еще раз посмотрел на небо и, решительно вытянув руку, сказал:
— Едем прямо, так...
Он показал не в ту сторону, куда была направлена машина, а почти в обратную. Ну, думаю, блудить продолжаем.
Едем молча и с тревогой смотрим вперед. Лучи фар машины вязнут в беспросветной, мутной мгле. Потом взаморосило, и свет фар вовсе стал коротким.
Но Федор Иванович и не собирался останавливаться.
— Жми, жми, — говорил он шоферу, — только прямо, ни одного градуса в сторону.
Едем по ровной, как стол, степи. Ни кустика, ни канавки. Наконец под колеса машины подвернулась тележная дорога, а вдали, на горизонте низкого неба, показалась искристая пыль, вроде Млечного пути, скатившегося так низко. Нет, это не Млечный путь, а огни огромного города, растянувшегося вдоль Волги на несколько десятков километров.
Облегченно вздохнув, я посмотрел на небо. Там по-прежнему не было видно ни одной звезды. И спросил:
— Федор Иванович, по какой звезде вы угадали, что Сталинград в этой стороне?
Он улыбнулся и, спросив, хватит ли бензина до центра города, закурил. Затем, помолчав, вернулся к разговору, который был начат еще днем, на пастбищах. Там речь шла о рукописи романа Петра Сажина «Капитан Кирибеев». Сейчас Федора Ивановича интересовали сцены, связанные с возвращением Кирибеева к причалам родного порта. Я пересказал сцену, в которой герой романа находит верное решение по чутью.
— А как страдает Кирибеев? — спросил Федор Иванович.
Я почти наизусть прочитал сцену ревности Кирибеева.
— Молодец Сажин, молодец. Тут у него верное чутье...
Въезжаем во двор дома. Машина заглохла у самого подъезда: кончился бензин. Нас встретила Антонина Дмитриевна, встревоженная столь поздним возвращением.
— Всю ночь ждала, — сказала она.
Федор Иванович улыбнулся ей, затем повернулся ко мне и ответил на тот вопрос, который оставил без ответа в степи, ответил кивком в сторону Антонины Дмитриевны, подкрепив этот жест короткой фразой:
— По зову сердца ехали — и не ошиблись.
В образе мышления Федора Ивановича, в жестах, суждениях было всегда что-то замысловатое. Он вынуждал своих собеседников думать, спорить с ним. В спорах он проверял себя, свои позиции и затем раскрывал истинный замысел своих суждений.
— Каждый собеседник — это читатель твоих мыслей, — говорил он. — Толкуй с ним так, чтобы он активно думал вместе с тобой, и ты успеешь прочитать его мысли. Из этого складывается точность наблюдения литератора за характером мышления людей.
Он удивительно глубоко знал быт крестьян и рабочих. Внимательно и чутко прислушивался к суждениям простых людей. Побудет у него порой не очень привлекательный с виду человек, наговорит целую кучу претензий, недовольств и уйдет. Федор Иванович тут же уже вслух начинает думать о нем. При этом он выбирал из суждений недовольного человека самое интересное, нужное, полезное и даже красивое, будто забывал все порочное, мелкое, что так четко выступало в поведении и разговоре только что ушедшего человека.
С такой же внимательностью, с такой же требовательностью к себе, к сотрудникам журнала он подходил к суждениям литераторов, особенно молодых авторов.
— Ищите в авторе хорошее, а плохое он сам отбросит.
И когда речь заходила о рукописях молодых писателей, он не жалел времени и постоянно повторял:
— Не обращайте внимания на внешность автора и неряшливость рукописи. Докапывайтесь до существа, находите ростовые зерна...
Помню, в апреле пятьдесят четвертого года к нам в журнал пришел молодой, неизвестный тогда поэт в поношенной солдатской форме, в кирзовых сапогах, загорелый, чуть взлохмаченный парень. Он только что демобилизовался из армии. Робкий, застенчивый, не похож на смелых и размашистых в суждениях московских поэтов. Предлагает почитать тетрадь, на страницах которой стихотворные строки. По форме эти стихи мне тоже показались какими-то взлохмаченными. Я не решился показать их сразу Федору Ивановичу, а передал Григорию Санникову, старому опытному поэту, который работал тогда в «Октябре». Сделав несколько заметок на полях, Григорий Александрович вернул мне тетрадь с предложением: «Дать на рецензию». Но прежде чем передать эту тетрадь рецензенту, мне почему-то захотелось почитать солдатские стихи. Читаю и не верю себе. Это поэма. Вижу, слышу, чувствую напряжение мысли поэта. Каждое слово наполнено емким содержанием. Показываю эту тетрадь своему другу по фронту поэту Евгению Долматовскому. Тот, взглянув на страницы, говорит, что он знает эту поэму, и рекомендует показать ее Федору Ивановичу.