Моя купель
Шрифт:
Палаты хирургического отделения в Дарнице были так переполнены, что между койками не было проходов. Больные лежали сплошняком, а раненых все подвозили и подвозили. Катя пробилась со своим комдивом к главному хирургу. Тот посмотрел, подумал и сказал:
— Возвращайтесь, девушка, в свою часть.
— Одна или с ним?
— Можете найти себе другого попутчика.
— Доктор... — Катя только взглядом могла выразить свое возмущение.
— Где направление? — спросил хирург.
— Я привезла его добровольно.
— Добровольно... Ну вот что, оставляйте больного — мы знаем, что делать с ним, — и уходите,
— Нет, я подожду, — настаивала Катя.
— Комендант! — закричал хирург. — Уведите эту девушку под конвоем за пределы госпиталя!
— Слушаюсь, — раздался голос за спиной. — Следуйте за мной.
Катя уходила с территории госпиталя под конвоем двух солдат, как арестованная. У ворот остановилась, оглянулась, и не поверила своим глазам: вслед за ней на носилках несли человека, с которым она так долго пробивалась сюда. Несли в покойницкую.
И почернело небо в ее глазах, подкосились ноги. Очнулась в полночь на повозке. Кто ее положил сюда, неизвестно. В бескрайней выси искрились звезды. Она нашла глазами самую яркую, почему-то вспомнив разговор с раненым наводчиком орудия, который стыдил звезды.
Вернувшись в свою часть, а затем и в родное село, она никому не сказала, что из ее рук взяли и унесли в покойницкую человека, которого называли здесь, во многих селах Курской области, «бессмертным»... Пусть остается жить в сознании людей бессмертным. Ей не хотелось огорчать людей вестью о смерти этого человека.
Запись пятая
Двадцать пятого апреля 1945 года советские дивизии, прорвавшиеся к Берлину с юго-востока, завязали уличные бои. Стрелковый батальон майора Григорьева раньше других пробился к каналу Тельтов. Ночью несколько мелких штурмовых групп батальона едва успели перебраться через канал, как оказались буквально в огневых мешках. Развалины прибрежных кварталов Темпельхофа, рваная арматура стен, глыбы бетона, кирпичные кучи — все искрилось пулеметными очередями. Немецкие пулеметчики и автоматчики вели огонь из замурованных окон домов, из подвалов. На балконах и чердаках свили гнезда фольксштурмовцы, вооруженные реактивными гранатами, напоминающими по форме и величине настольный графин, насаженный на метровую трубу. Это фаустпатрон — сильное оружие против танков. Немцы не жалели эти патроны и против наших одиночных стрелков. Все это надо было как-то погасить, подавить огнем орудий прямой наводки и тогда бросать на ту сторону весь батальон.
Проще говоря, перед каналом произошла небольшая заминка. Сам комбат майор Григорьев, еще не зная, какие «сюрпризы» таятся в неизвестном, чужом для него городе, чуть растерялся. И вдруг перед ним в отблесках пламени горящего на той стороне дома вырос высокий белокурый гвардии капитан с артиллерийскими эмблемами на петлицах.
— Почему стоим? — спросил он, намекая на растерянность. В голосе иронический упрек. — Я прибыл к вам на помощь с дивизионом кочующих орудий. Прошу ставить задачу.
«Экий франт! — подумал майор Григорьев, глядя на капитана. — Не успел осмотреться и уже просит поставить задачу». И ответил:
— С рассветом проведем рекогносцировку и начнем готовиться к форсированию канала всеми силами.
— Почему с рассветом, а не раньше?
— Люди — не мыши, — заметил майор Григорьев. — Ночь — для мышей, день — для людей. К тому же это Берлин, а не полевое гумно, здесь много и дневных мышеловок.
— Понятно, — протянул капитан. — Между прочим, более выгодного момента для форсирования канала мы здесь не дождемся. И я, пожалуй, начну перетаскивать свои пушки на ту сторону.
— Как? — удивился майор. — Немецкие пулеметчики не подпустят вас к берегу, мы перед ними как на ладони.
— Ничего они не видят, — возразил капитан. — Сейчас организуем еще два-три пожара на той стороне, и они совсем ослепнут, точнее — наш берег для них будет темной стеной.
— Не понимаю.
— От костра смотреть в темноту ночи страшнее, чем из темноты на костер, — пояснил капитан и скрылся в темноте.
Прошло не более часа, и к майору один за другим стали подходить командиры штурмовых отрядов, рот, взводов, рядовые солдаты. Каждый из них намекал, что они где-то, когда-то не то лично знали этого капитана, не то слыхали о нем.
По каким-то чисто военным обстоятельствам случилось так, что в батальоне майора Григорьева в конце войны, у стен Берлина, куда вели в ту пору все военные дороги, встретились и участники Сталинградской битвы, и добровольцы из курских деревень, и бывшие партизаны из Брянских лесов, и те солдаты, что форсировали Днепр, сражались на житомирском направлении, под Коростенем, лечили раны в армейских и фронтовых госпиталях, в том числе один из них — в Дарницком, откуда принес он невероятную историю о том, как однажды ночью дежурные санитары чуть не попадали в обморок, увидев человека, вернувшегося из покойницкой.
— Он вырвался из сарая мертвых как раз в тот момент, когда туда пришли солдаты похоронной команды.
Всему этому трудно было поверить, и майор Григорьев по-прежнему не спешил. Он был реалистом, не допускал безрассудных решений и верил словам только тогда, когда сам воочию убеждался, что это так, а не иначе. На войне, как и на охоте, много бывает преувеличений и хвастливости. Война... Она научила его проверять себя и людей на деле. И на этот раз он вышел к берегу канала, разумеется, с риском попасть под пулеметную очередь, только затем, чтобы проверить, своими глазами убедиться — перетаскивает ли капитан свои кочующие орудия на ту сторону или просто так, для форса, брякнул языком, а теперь молча ждет рассвета?
Проверил и не только убедился, но и несказанно удивился: вместе с артиллеристами орудия перетаскивали по разбитому железнодорожному мосту солдаты его батальона. По существу, весь батальон был уже на той стороне. А капитан будто забыл или вовсе потерял свой штаб, свой командный пункт. Он, как рядовой солдат, грузил снарядные ящики в лодки, толкал их от берега, все время подгоняя артиллеристов.
— Шевелись! Шевелись!
И сам работал так проворно, что, глядя на него, можно было подумать: хочет перегнать самого себя или в самом деле уже успел схватить за гриву сказочного коня и теперь несется рядом с ним во весь мах, чтобы ветром скорости сбить с себя пламя. Он будто сгорал от нетерпения скорее прорваться в центр Берлина, в Тиргартен, и там прямой наводкой ударить залпом своего дивизиона если не по самому Гитлеру, то по его последнему укреплению.