Моя кузина Рейчел
Шрифт:
— Пятнадцать долгих лет… — сказала она. — Маленький десятилетний мальчик в свой день рождения открывает праздничный пирог, и он лежит в нем, положив голову на лапы. Эта сцена часто стоит у меня перед глазами.
— Через три недели, — проговорил я, — снова день рождения. Мне исполнится двадцать пять лет. Знаете, что произойдет в этот день?
— Сбудутся все желания, — ответила она. — Во всяком случае, так говорила мне мать, когда я была молода. А чего желаете вы, Филипп?
Я ответил не сразу. Как и она, я уставился в огонь.
— Придет время — узнаете.
Ее рука, в кольцах, белая, неподвижная, лежала в моей.
— Когда мне исполнится двадцать пять лет, — заговорил я, — имение и имущество семейства Эшли выйдут из-под опеки Ника Кендалла. Они станут моими, и я буду волен распоряжаться ими по своему усмотрению. Жемчужное колье, другие драгоценности, которые сейчас лежат в банке, — — все это я смогу отдать вам.
— Нет, Филипп, — сказала она, — я не приму их. Вы должны сохранить их для своей жены. Я знаю, пока у вас нет желания жениться, но, возможно, вы передумаете.
Я отлично знал, что именно мне не терпится сказать ей, но не осмеливался. Вместо этого я наклонился, поцеловал ей руку и отошел.
— Лишь по недоразумению, — сказал я, — драгоценности сегодня не ваши. И не только драгоценности, а все. Дом, деньги, имение. Вы это прекрасно знаете.
По ее лицу пробежала тень. Она отвернулась от огня и откинулась на спинку кресла. Ее пальцы начали нервно теребить кольца.
— Не будем об этом говорить. Если произошло недоразумение, то я с ним свыклась.
— Вы, может быть, и свыклись, но я не свыкся.
Я встал и, повернувшись спиной к камину, посмотрел на нее; теперь я знал, что делать.
— Что вы имеете ввиду? — спросила она, подняв на меня глаза, затуманенные горькими воспоминаниями.
— Не важно, — ответил я, — узнаете через три недели.
— Через три недели, — сказала она, — сразу же после вашего дня рождения, я должна буду вас покинуть.
Вот она и произнесла слова, которых я давно ждал и боялся. Но теперь, когда у меня в голове созрел план, слова эти почти не имели значения.
— Почему? — спросил я.
— Я и так слишком надолго задержалась, — ответила она.
— Скажите, как бы вы поступили, — спросил я, — если бы Эмброз оставил завещание, по которому все имущество переходило бы к вам в пожизненное владение при условии, что, пока вы живы, я буду присматривать за имением и управлять им для вас?
Ее глаза вспыхнули, и она поспешно отвела их к огню.
— Как бы я поступила? — спросила она. — Что вы хотите этим сказать?
— Вы бы стали здесь жить? Вы бы выставили меня?
— Выставила вас? — воскликнула она. — Из вашего собственного дома?
О, Филипп, как вы можете задавать такие вопросы?
— Вы бы тогда остались? Вы жили бы здесь, в этом доме, и, в известном смысле, держали бы меня у себя на службе? Мы жили бы здесь вместе, как живем сейчас?
— Да, — сказала она. — Да, пожалуй. Я об этом никогда не думала. Но тогда все было бы иначе. Не надо сравнивать.
— В чем иначе?
Она всплеснула руками:
— Как мне вам объяснить? Неужели вы не понимаете, что при нынешних обстоятельствах мое пребывание в вашем доме выглядит весьма двусмысленно просто потому, что я женщина. Ваш крестный первый согласился бы со мной. Он ничего не говорил, но я уверена: он считает, что мне пора уезжать. Если бы дом был моим, а вы, по вашему выражению, состояли бы у меня на службе, все выглядело бы совершенно иначе. Я была бы миссис Эшли, а вы — моим наследником. Но вышло так, что теперь вы — Филипп Эшли, а я — родственница, живущая вашими щедротами. Между тем и другим огромная разница, дорогой.
— Совершенно верно, — согласился я.
— И значит, — сказала она, — не будем больше говорить об этом.
— Нет, будем говорить, — сказал я, — поскольку это дело чрезвычайной важности. Что случилось с завещанием?
— Каким завещанием?
— Завещанием, которое Эмброз составил, но не подписал, в котором он оставляет все имущество вам?
Я заметил в ее взгляде еще большую тревогу.
— Как вы узнали про это завещание? Я вам о нем не рассказывала.
Порою ложь бывает во спасение, и я прибег к ней.
— Я всегда знал, что оно должно существовать, — ответил я, — но, видимо, осталось неподписанным и, следовательно, с точки зрения закона, лишено юридической силы. Зайду еще дальше в своих предположениях и скажу, что завещание находится здесь, при вас.
То был выстрел наугад, но он попал в цель. Она инстинктивно бросила взгляд на небольшое бюро, затем на стену и снова на меня.
— Чего вы добиваетесь? — спросила она.
— Ничего, кроме подтверждения, что оно существует.
После некоторого колебания она пожала плечами.
— Хорошо. Да, существует, — ответила она. — Но оно ничего не меняет.
Завещание не было подписано.
— Могу я его увидеть? — спросил я.
Она долго молча смотрела на меня. Было ясно, что она смущена и, пожалуй, встревожена. Она встала с кресла, подошла к бюро и, помедлив в нерешительности, снова взглянула на меня.
— С чего вдруг все это? — спросила она. — Почему мы никак не можем оставить прошлое в покое? В тот вечер в библиотеке вы обещали, что мы так и сделаем.
— Вы обещали тогда, что останетесь, — ответил я.
Давать мне завещание или нет — выбор был за ней. Я подумал о выборе, сделанном мною днем у гранитной плиты. К добру или к беде, но я решил прочесть письмо Эмброза. Теперь ей предстояло принять решение. Она достала ключ и открыла выдвижной ящик бюро. Из ящика она вынула лист бумаги и протянула его мне.
— Если вам так хочется — читайте, — сказала она.
Бумага была исписана почерком Эмброза, более четким и разборчивым, чем письмо, которое я прочел днем. На месте даты значился ноябрь позапрошлого года — к тому времени они были женаты семь месяцев. Заголовок гласил: