Моя малышка
Шрифт:
– Между прочим, бутылки надо бросать в специальный контейнер, тогда их отправят на переработку. Так полезнее для экологии, – укоризненно напоминаю я. Слышу в своем голосе «учительские» нотки, которые так раздражают Криса.
Но Грэм только смеется. Дверь квартиры он оставил нараспашку. На диване с бокалом шабли возлежит очередная блондинистая королева красоты. Обмениваемся взглядами. Вежливо улыбаюсь, но девушка на мою улыбку не отвечает.
– Опять попался. Экологическая полиция, руки вверх! – шутит он, но бутылку выбрасывать передумывает.
Специальные баки, о которых я говорила, стоят возле черного хода. Ничего удивительного, что человеку, не слишком заботящемуся о проблемах окружающей
Очень хочется с кем-то поделиться, рассказать про сегодняшний вечер в ресторане «У Стеллы». Крис на роль доверенного лица не подходит. Даже Дженнифер меня не поймет – подруга слишком разумная и здравомыслящая. Нужен кто-то такой же спонтанный и порывистый, как я. Тот, кем руководят чувства, воображение и эмоциональное отношение к ситуации, для кого фантазия не пустой звук. Кто-то вроде Грэма.
Но из открытой двери квартиры соседа доносятся звуки акустической гитары – это играет стереосистема. Королева красоты зовет Грэма по имени. Взяв бутылку под мышку, сосед говорит, что ему надо идти. Прощаюсь и смотрю, как он закрывает за собой дверь. Гляжу на украшающий ее квадратный венок самшита. Из квартиры доносятся веселые взвизгивания девушки.
Дома фильм смотреть передумываю. Вместо этого укладываюсь в кровать с «Аней из Зеленых мезонинов». Когда Крис наконец приезжает из аэропорта, быстро прячу книгу под кровать. От глаз ее надежно скрывает темно-серая оборка покрывала, заглядывают за которую только кошки. Притворяюсь, что уже сплю.
Крис укладывается рядом со мной и медленно целует. Однако прикосновения его губ только лишний раз напоминают о Кэссиди Надсен.
Уиллоу
Мама была самой красивой женщиной на свете. Длинные черные волосы, тонкое лицо с высокими скулами, безупречный изгиб бровей и самые яркие синие глаза, которые я когда-либо видела. «Люблю тебя, как белка орехи» – говорила она. Или: «Люблю тебя, как мышка любит сыр». По полдня проводили, выдумывая варианты позабавнее. «Люблю тебя, как толстяк тортики». А потом покатывались со смеху. Это была наша игра.
Жили мы в штате Небраска, в маленьком деревенском домике в пригороде Огаллалы. Мама, папа, Лили и я. Поэтому началось все с Огаллалы, а вовсе не с Омахи. Сначала были мама и папа, и только потом Джозеф и Мириам. Это была совсем другая жизнь, да и я сама была совсем другая.
Мама часто рассказывала, как они с папой поженились. Говорила, что к тому моменту уже ждала меня. Ни ее, ни папу это не смущало, а вот мамины родители были очень недовольны – считали, что это неприлично. Оказалось, папа им вообще-то не нравился. Поэтому в один прекрасный день, когда маме было девятнадцать лет, они поехали далеко, в Де-Мойн, нашли там часовню и обвенчались. Пока Лили спала, мы сидели на крыльце нашего сборного домика и красили ногти на ногах в красный цвет. Мне тогда было восемь лет. Мама рассказывала про уютную маленькую церковь у обочины дороги, про то, как шла по проходу к алтарю в белоснежном платье – без бретелек, длиной до колена. Описывала мама и короткую фату. Сказала, что такой фасон называется «птичья клетка», поэтому всегда представляла, как на голове у мамы сидят канарейки. Говорила мама и про священника, который их поженил. Утверждала, что фамилия его была Любовь – преподобный отец Любовь. Но даже в восьмилетием возрасте мне не верилось, что священника действительно так звали. Помню, как мама произнесла: «Вот так нас поженила любовь». Она сидела, глядела на нашу скучную невзрачную улицу и на мальчишек, пинавших мяч на лужайке. Потом еще раз повторила «лю-ю-юбовь» – протяжно, нараспев. Мы обе рассмеялись.
Мама сказала, что папа выглядел очень элегантно. Нарядился в рубашку и галстук, а пиджак взял взаймы у друга. Мне очень трудно было представить папу в пиджаке, рубашке и галстуке. В костюме я его ни разу не видела. К сожалению, фотографий со свадьбы у мамы с папой не было. Ни у него, ни у нее не было фотоаппарата. Зато у них имелся документ, в котором было указано, что они муж и жена, и для родителей он был ценнее любых снимков. Мама показывала мне эту бумагу. Сверху красовалась надпись: «Брачный сертификат», а снизу подпись: «Преподобный отец Любовь».
А потом, месяцев через шесть, родилась я. Про этот день мама тоже рассказывала. Говорила, что я, видно, рассудила, что спешить некуда, и рожала она поэтому очень долго. А когда папа в первый раз взял меня на руки в больничной палате, держал очень осторожно, будто хрупкую вазу. Бабушки с дедушками в больницу не приехали. Я их вообще ни разу не видела. Мамины родители с нами не общались, а папины уже умерли. Время от времени мы ходили к ним на могилу на кладбище на Пятой улице. Оставляли одуванчики рядом с двумя надгробными камнями, на которых было написано: «Эрнест Дэллоуэй» и «Ивлин Дэллоуэй».
Бабушка постоянно говорила маме, что она вылитая Одри Хепбёрн. Потому ее и назвали Холли, в честь Холли Голайтли [2] . Поэтому мама собирала длинные черные волосы в высокую прическу-улей и порхала по дому с сигаретным мундштуком в руке, хотя не курила. Все как в фильме. Еще каждый день наряжалась в старомодные платья в горошек и сыпала цитатами Одри Хепбёрн, делая вид, будто это ее собственные мысли. А я сидела на диване и смотрела на маму во все глаза.
Ничего удивительного, что папа женился именно на ней. Не встречала женщин красивей мамы.
2
Холли Голайтли – главная героиня фильма «Завтрак у Тиффани» (1961), роль которой исполнила Одри Хепбёрн.
Много раз просила рассказать, как они познакомились. Маме эта история никогда не надоедала. Случилось это в городе, в салуне, где папа работал барменом. Какой-то нахал стал приставать к маме, и папе это не понравилось. Папа заметил, что этот тип продолжает с ней разговаривать и держит за руку, хотя мама ясно сказала, чтобы оставил ее в покое. Папа поспешил на выручку, как благородный рыцарь, – так рассказывала мама. А еще говорила, что выйти замуж за папу было лучшим решением в ее жизни, хотя теперь бабушка с дедушкой из ее жизни исчезли. Раз – и пропали, сказала мама, изобразив широкий жест, будто фокусница.
Папа работал дальнобойщиком, поэтому дома бывал редко. Ездил от одного побережья до другого, возил какие-то грузы, а иногда, чтобы побольше заработать, – и токсичные материалы. Мы очень скучали по папе, когда он был в рейсе, и особенно мама. Но когда папа возвращался, всегда баловал маму вниманием – целовал и дотрагивался до нее в таких местах, что она краснела. Чтобы встретить папу как следует, мама наряжалась, завивала волосы и красила губы яркой ягодной помадой. Куда бы папа ни ездил – в Вермонт, Джорджию или еще куда-нибудь, – отовсюду привозил подарки для меня и Лили. Совсем скромные – брелок, открытку, маленькую статую Свободы. Но мы им все равно очень радовались. Когда приезжал папа, будто наступали и Рождество, и летние каникулы одновременно. Для мамы у него тоже были подарки, но папа говорил, что покажет их, только когда мы с Лили ляжем спать. Иногда просыпалась ночью и слышала, как они смеются у себя в спальне.