Моя малышка
Шрифт:
Тучи начинают рассеиваться. Солнечные лучи отважно пробиваются через образовавшиеся просветы, так что сегодня впервые за несколько дней можно увидеть закат. Воздух холодный, температура всего четыре градуса. Вдобавок дует ветер. Натягиваю кожаные перчатки и накидываю на голову капюшон. Вместе с другими прохожими, спешащими домой с работы, почти бегу к станции «Л». Кое-как протискиваюсь в переполненный вагон. Пассажиры набились как сельди в бочку и стоят вплотную прижатые друг к другу. Поезд, покачиваясь на рельсах, прокладывает себе путь по извилистым путям.
Высадившись на станции Фуллертон, осторожно спускаюсь по мокрым ступенькам. Идущий рядом мужчина закуривает сигарету. Запах табака всегда казался мне приятным, потому что напоминает о доме. Выросла я под Кливлендом. Наша семья жила в доме семидесятых
Папа дымил как паровоз – выкуривал по полпачки «Мальборо Ред» в день. Однако в доме он никогда не курил, каждый раз выходил в гараж. И в машине тоже, если на заднем сиденье ехали брат и я. У мамы с этим было строго. Но от папы всегда пахло табаком. Запах впитался в одежду, волосы, руки. Весь воздух в гараже был прокурен, и мама жаловалась, что сквозь тяжелую металлическую дверь запах проникает в нашу белоснежную кухню. Все предметы обстановки были белого цвета – шкафчики, рабочие поверхности, холодильник, массивный стол в фермерском стиле. По утрам, не успевал папа встать с кровати, как сразу прокрадывался в гараж с чашкой кофе и «Мальборо Ред». Бывало, папа выходил из гаража на кухню, а я сидела за столом и завтракала шоколадными шариками. Папа смотрел на меня с милой, обаятельной улыбкой (ничего удивительного, что мама вышла замуж именно за него!) и предостерегал: «Не кури, Хайди. Это плохая привычка». Прямо так и говорил. Потом мыл руки, присоединялся ко мне за столом, и мы вместе принимались весело хрустеть шоколадными шариками.
Спускаясь по ступенькам, думаю о папе. Пальцы невольно тянутся к золотому ободку обручального кольца, которое повесила на цепочку и ношу на шее. Ощупываю все знакомые углубления и выпуклости. На внутренней стороне выгравированы слова «Вместе навсегда».
На какую-то секунду кажется, будто замечаю в толпе папу. Вот он стоит в рабочей одежде, купленной в магазине «Кархартт», одна рука засунута в задний карман, в другой пачка сигарет. Папа глядит на меня и улыбается. С петли на поясе свисает молоток, на лоб надвинута кепка с эмблемой бейсбольной команды «Кливленд Индиане». Темные волосы, как всегда, торчат во все стороны. Мама постоянно умоляла его подстричься. «Папа», – едва не произношу вслух, но, быстро опомнившись, качаю головой. Нет, папа никак не может здесь оказаться. Или может?.. Конечно же нет, решаю я. Что за глупости?
Вдыхаю вредный табачный дым, испытывая и удовольствие, и грусть одновременно, и вдруг слышу детский плач. Я как раз сошла со ступенек. Не удержавшись, оборачиваюсь, высматривая младенца. И сразу вижу знакомую девушку. Дрожа от холода, она сидит под путепроводом, прислонившись спиной к кирпичной стене, вдоль которой выстроились лотки с газетами и журналами и зловонные мусорные баки. Девушка сидит прямо на холодном, мокром бетоне, среди луж, и укачивает ребенка. Девочка плачет. По движениям девушки замечаю, что она начинает нервничать, как и все матери, которым, несмотря на все усилия, никак не удается утешить младенца. Еще немного – и бедняжка совсем отчается. У Зои в возрасте этой малышки были сильные колики. Дочка могла надрываться от крика часами, поэтому чувство бессилия и глубокая усталость, которые вижу в глазах девушки, мне до боли знакомы. Однако мне ни разу не приходилось укачивать ребенка холодным весенним вечером посреди улицы, сидя прямо на бетоне. И подаяния просить тоже не приходилось. Девушка сжимает в протянутой руке мокрый бумажный стаканчик из-под кофе, который, должно быть, выудила из ближайшего помойного бака. Прохожие мельком окидывают ее взглядом, некоторые бросают в стакан завалявшуюся в карманах мелочь – кто четверть доллара, кто горстку пенни. Можно подумать, ей помогут эти жалкие гроши. У меня перехватывает дыхание. Эта девушка всего лишь ребенок. Ребенок с младенцем. Никто не заслуживает такой тяжелой судьбы – жить на улице и просить милостыню, чтобы раздобыть денег на пропитание. И особенно дети. Вспоминаю, сколько мы в свое время истратили только на детское питание и подгузники. Если эта девушка покупает подгузники для ребенка, на себя у нее ничего не остается. Нет денег ни на еду, ни на крышу над головой, ни на зонтик вроде того, что я себе представляла – с яркими золотистыми маргаритками.
Меня толкают спешащие мимо пассажиры. Отхожу в сторону, не в силах присоединиться к ним. Все торопятся вернуться в сухие, теплые дома, где их ждет вкусный домашний ужин. Но я не могу последовать их примеру. Ноги приросли к асфальту, сердце колотится быстро-быстро. Недовольный, пронзительный и безутешный плач малыша просто невозможно вынести. Наблюдаю за девушкой, которая начинает укачивать младенца все резче и резче. Вот она устало произносит, держа на весу стаканчик:
– Помогите, пожалуйста.
«Слышала – она просит о помощи? Что тебе еще нужно?» – говорю себе. Однако равнодушные прохожие как ни в чем не бывало бегут домой, оправдывая свое бездействие парой мелких монет, брошенных в стакан. Монет, которые все равно собирались бросить в керамическую свинью-копилку на полке у себя дома.
Невольно трепеща от волнения, направляюсь к девушке. При моем приближении она вскидывает подбородок. На секунду наши взгляды встречаются, но девушка быстро отворачивается и вытягивает вперед руку со стаканом. Узнаю изможденный, мрачный взгляд битого жизнью и не привыкшего к доброму отношению человека. Взгляд этот настолько неприветлив, почти враждебен, что едва не попятилась. Глаза у девушки холодного оттенка синего, по краям опухших век слишком много туши. Подумываю, не сбежать ли. А может, достать из кошелька двадцатидолларовую купюру, опустить в стакан и отправиться домой? Двадцать долларов – это вам не мелочь. Если экономить, на двадцать долларов можно питаться целую неделю, говорю себе в минуту нерешительности. Но тут же напоминаю себе, что она мать, и, скорее всего, потратит деньги на детское питание, поставив нужды ребенка выше своих. Девушка очень худа, намного тоньше Зои, хотя, казалось бы, куда уж тоньше?
– Хочешь, накормлю ужином? – предлагаю я, однако тон совсем не так решителен, как слова.
Мой тихий голос дрожит, его почти заглушают городские шумы. Такси мчатся по дороге и сигналят пешеходам, перебегающим дорогу в неположенном месте, на станции по громкой связи объявляют о скором прибытии поезда коричневой ветки из Лупа, потом состав с грохотом подъезжает к платформе. Ребенок продолжает плакать. Люди проходят мимо, болтая по мобильным телефонам и смеясь. В темном небе среди туч слышится раскат грома.
– Спасибо, не надо, – отвечает девушка. В голосе звучит горечь. Ей, пожалуй, было бы легче, если бы я просто бросила в стакан двадцатку и ушла. Легче сейчас, но тяжелее потом, когда ее начнет мучить голод, а плач ребенка окончательно издергает нервы. Девушка встает и, удобнее перехватив младенца, наклоняется, чтобы поднять свой кожаный чемодан.
– Попробуй положить ребенка на животик, – торопливо советую я, чувствуя, что девушка вот-вот сбежит. – От колик иногда помогает.
Жестами показываю, что надо делать. Девушка едва заметно кивает.
– Я тоже мама, – прибавляю я.
Она окидывает меня пристальным взглядом с ног до головы, гадая, почему я до сих пор торчу около нее, а не убегаю, кинув в стакан несколько пенни, как все остальные.
– Есть один приют… – начинаю я.
– В приют не пойду, – перебивает девушка.
Вспоминаю огромную спальню в учреждении для бездомных, где тесными рядами выстроились десятки коек.
Похоже, девушка не робкого десятка. Ответ прозвучал жестко и несгибаемо. Однако соответствуют ли слова чувствам? Одета девушка в те же самые вещи, в каких увидела ее в первый раз: пальто защитного цвета и ботинки на шнуровке. И то и другое грязное и мокрое. Неровно подстриженные сальные волосы уныло обвисли. Должно быть, голову не мыла давно. Когда же она в последний раз принимала теплый душ и спала в кровати? Кстати, ребенку бы тоже ванна не помешала.
Представляю, как в такой же ситуации очутилась Зои. При одной мысли я едва не расплакалась. Зои, такая же колючая, ощетинившаяся, облачившаяся в защитную броню, просит милостыню около станции. Зои, ставшая года на три-четыре старше, с младенцем на руках.
– Давай я тебя покормлю. Пожалуйста, соглашайся, – повторяю свое приглашение.
Но девушка поворачивается и шагает прочь. Головка ребенка выглядывает поверх ее плеча. Младенец беспокойно вертится в объятиях матери. Меня охватывает отчаянное желание сделать хоть что-то. Но девушка удаляется и скоро совсем скроется в вечерней толпе пассажиров.