Моя миссия в России. Воспоминания английского дипломата. 1910–1918
Шрифт:
Несмотря на услуги, оказанные им своей приемной родине, князь не пользовался у своих подданных любовью: он не обладал качествами, вызывающими общественный энтузиазм, а пышность и атрибуты власти, которыми он любил себя окружать, не нравились простодушному и демократичному болгарскому народу. Тем не менее ему удалось внушить определенное уважение к своей персоне, основанное на страхе, который он внушал тем, кто по долгу службы должен был находиться непосредственно рядом с ним. Рассказывали, что те из его домашних, которым случалось навлечь на себя немилость князя, прятались в дворцовом саду в надежде избежать припадка его гнева. Он был наделен множеством разнообразных интеллектуальных способностей. Он владел семью или восьмью языками, был хорошо начитан, прекрасно разбирался в ботанике и орнитологии и, если ему того хотелось, мог быть обаятельнейшим causeur (собеседник – фр.). Князь Фердинанд ценил время, но когда он бывал в хорошем настроении, он мог держать меня на аудиенции целый час или два, разговаривая о самых разных предметах на безупречном французском, периодически переходя на английский или немецкий, если во французском не находилось слов, чтобы выразить его мысль. Слабыми
В начале 1908 года князь Фердинанд женился, en secondes noces (вторым браком – фр.) на княжне Элеоноре Рейс-Кестриц. Этой даме, в отличие от ее мужа, удалось снискать любовь жителей Болгарии благодаря интересу, который она проявляла ко всему, что касалось их благополучия, особенно к работе больниц, которые были в весьма плачевном состоянии. Княгиня принимала участие в работе Российского Красного Креста во время Русско-японской войны – она была сестрой милосердия, и ее опыт и знания пришлись для меня очень кстати, когда, в результате неудачного падения с лошади, я несколько недель пролежал с переломами голени и лодыжки. Она распорядилась, чтобы меня доставили на носилках в больницу, где мне сделали рентгеновский снимок, а также выяснила у врачей, какие средства можно использовать, чтобы облегчить боль, из-за которой я не мог спать по ночам. Она часто навещала меня, сидела со мной, приносила мне цветы и проявляла доброту и заботу, которые я никогда не забуду. Ее союз с князем оказался не слишком счастливым, но она стала настоящей матерью для его детей, которые были к ней очень привязаны. Княжич Борис – теперешний царь – был тогда очень симпатичным, но застенчивым мальчиком, постоянно боявшимся навлечь на себя отцовский гнев, так как в характере князя естественная любовь к сыну сочеталась с неприятным предчувствием, которое он не всегда скрывал, что сын займет его место на престоле. Однажды в разговоре со мной он даже обмолвился, что, если болгары вынудят его отречься от престола, чтобы заменить его княжичем Борисом, они сильно просчитаются, потому что в случае вынужденного отъезда из княжества он позаботится о том, чтобы сын сопровождал его в изгнании.
Личность князя Фердинанда так затмевала все остальные, что я не счел нужным писать о его министрах, с которыми мне приходилось вести дела, поскольку они, по большей части, были марионетками, которых он дергал за нитки. Было, однако, несколько исключений из этого правила, и среди них можно упомянуть господина Петкова и господина Станчова – к обоим я испытывал глубокое искреннее уважение. Первый был выдающейся личностью. Сын крестьянина, в начале своей жизни он был революционером и близким другом Стамболова. Во время русофильской реакции, последовавшей за убийством последнего, он проводил в прессе ожесточенную кампанию против князя, однако в 1899 году помирился с ним. В итоге он стал премьер-министром. Это был самый честный и патриотичный из всех болгарских государственных деятелей и один из немногих, кто решался перед лицом монарха открыто высказывать свои взгляды. К несчастью для его отечества, в 1907 году его убили. Господин Станчов, напротив, был высокообразованным человеком, который последовательно служил дипломатическим представителем в Будапеште, Вене и Санкт-Петербурге и чьи взгляды были гораздо шире и космополитичнее, чем у большинства его соотечественников. Когда он был министром иностранных дел, между нами сложились самые сердечные взаимоотношения, и в значительной степени благодаря его усилиям по примирению позиций переговоры о заключении торгового соглашения, которые я вел, завершились благополучно. Впоследствии он был назначен представителем Болгарии в Париже, и после начала мировой войны он имел мужество предостеречь царя Фердинанда от рокового шага, который тот собирался предпринять. Из-за своих высказываний он лишился милости царя, до этого всегда ему благоволившего, и попал в опалу. Его назначение болгарским представителем в Лондоне предоставило мне желанную возможность возобновить нашу старую дружбу.
Когда я покидал Софию в конце мая 1909 года, представители почти всех партий так много говорили мне о симпатии к моей стране и благодарности за услуги, оказанные Болгарии британским правительством во время недавнего кризиса, что, если бы мне сказали, что меньше чем через десять лет Болгария будет воевать с Великобританией, я бы не поверил, что такое возможно. Вина за события, произошедшие в последующие годы, в какой-то мере лежит на дипломатии стран Антанты, и позднее я намерен это показать.
По приезде в Лондон я получил аудиенцию у короля Эдуарда, чтобы приложиться к руке монарха в знак принятия моего назначения в Гаагу. Его величество в весьма лестных для меня выражениях отозвался о моей работе в Софии и вручил мне Большой рыцарский крест ордена королевы Виктории. Впоследствии мне также пожаловали звание рыцаря-командора ордена Святых Михаила и Георгия [50] в знак признания моих заслуг перед британским правительством. Сэр Эдвард Грей дал высокую оценку моей деятельности в следующем официальном послании:
50
Орден Святых Михаила и Георгия учрежден в 1818 г. в ознаменование перехода под власть Англии острова Мальта и Ионических островов (последние в 1864 г. были переданы Греции). Он предназначался для награждения знатных уроженцев этих новых владений и для английских чиновников и офицеров, причастных к управлению ими.
«Я бы хотел воспользоваться представившейся мне возможностью от лица британского правительства выразить вам признательность за то, как вы исполняли обязанности британского представителя в Софии, с момента вашего назначения в ноябре 1903 г., и наше полное одобрение той линии поведения, которой вы придерживались во время недавнего кризиса.
Ваши содержательные и компетентные донесения о происходящих там событиях оказали неоценимую помощь британскому правительству в его усилиях по поддержанию мира, и сдерживающее влияние, к которому вы в ряде случаев прибегали, в значительной степени способствовало достижению этой цели».
После бурной Софии Гаага была райским уголком покоя, который не возмущали никакие политические потрясения, происходившие на далеких Балканах. За исключением редких конференций по таким животрепещущим вопросам, как векселя или заседания международного арбитража, работы было совсем немного. Но за время работы в Болгарии я пережил такое бесчисленное множество кризисов, сопровождавшихся угрозой войны, что теперь с удовольствием посвящал свободное время изучению такой интересной страны, как Голландия, с ее живописными старыми городами, сокровищами искусства, легендарными памятниками и морем постоянно меняющихся восхитительных красок, которое представляли собой ее поля во время цветения тюльпанов. Лично меня Гаага, а особенно дипломатическая миссия – красивый старинный дом, служивший в XVII веке резиденцией испанских послов, – привлекала еще и тем, что с ней были связаны воспоминания о давно прошедших годах, когда мой отец был посланником при дворе королевы Софии и я жил там маленьким мальчиком.
В здании миссии нужно было заменить всю мебель сверху донизу, поэтому англо-голландская дружба развивалась и крепла под гостеприимной крышей Нидерландского института международных отношений «Клингендаль». Наш давний друг баронесса де Бринен покровительствовала нам, когда мы впервые появились в голландском светском обществе, и благодаря оказанному нам теплому приему очень скоро мы почувствовали себя там как дома. Я рад думать, что многие из тех, с кем мы тогда познакомились, до сих пор остаются нашими друзьями, и самыми преданными из них всегда были и есть теперешний представитель Нидерландов в Лондоне и его супруга. В течение всего времени, что я пробыл в Гааге, министром иностранных дел был Йонкхир ван Свиндерен, и для меня было настоящим удовольствием вести дела с человеком, наделенным таким незаурядным умом, здравомыслием и покладистым характером.
В доме ван Свиндерена, где мы были частыми гостями, мне посчастливилось познакомиться с экс-президентом Теодором Рузвельтом, совершавшим в то время тур по европейским столицам. За завтраком наша хозяйка – милая и благожелательная дама – сказала ему, что я недавно перевел первую часть «Фауста» на английский язык. Услышав это, мистер Рузвельт сразу же завел со мной разговор через стол и, начав с ранних английских баллад, перешел к беглому обзору великих английских поэтов от древности до наших дней. На мое замечание о том, что я считаю Суинберна одним из величайших поэтов нашего поколения, он ответил: «Тут я с вами согласен. В молодости, – продолжил он, – я часто после работы шел гулять в лес и там декламировал чудесные строки вступительного хора из „Аталанты в Калидоне“», – и прочитал полудюжину строк. Чтобы не быть посрамленным, я ответил: «Ну, мистер Рузвельт, если в молодости мне не везло в любви, я твердил строки из „Долорес“:
Time turns the old days to derisionOur loves into corpses or wives…» [51]«Да, – прервал меня мистер Рузвельт, не давая мне закончить:
Marriage and death and divisionMake barren our lives. [52]Какой юноша, – продолжил он, стуча кулаком по столу, – страдая от несчастной любви, не давал выход своим чувствам в этих словах?»
Поскольку Гаага находится так близко, что можно было пообедать в миссии, а завтракать уже в Лондоне, мы могли наносить краткие визиты нашим друзьям в Англии. Особенно мне запомнилась поездка на Донкастерские скачки в сентябре 1909 года, так как там я последний раз видел короля Эдуарда. Его величество послал за мной после окончания Леджера, [53] в котором его лошадь Минору проиграла, хотя и считалась безусловным фаворитом, и с благосклонным интересом, с которым он неизменно следил за моей карьерой, начал расспрашивать меня о нашей жизни в Гааге. Рассказав о том, как хорошо нам там живется, я заметил, что жизнь в голландской столице такая мирная и спокойная, что я опасаюсь проспать, подобно Рипу ван Винклю [54] из «Сонной долины», все оставшиеся годы своей дипломатической жизни. «Не надо так думать, – сказал его величество, улыбаясь. – Что-нибудь наверняка случится». И спустя всего несколько месяцев после его кончины событие, предсказанное королем Эдуардом, действительно произошло. Я получил от сэра Эдварда Грея следующее послание:
51
Время смеется над прошлым, обращая наших любимых в мертвые тела или чужих жен (англ.).
52
Женитьба, смерть и раздоры лишают наши жизни смысла (англ.).
53
Леджер (Сент-Леджер) – ежегодные скачки для кобыл-трехлеток в г. Донкастере, графство Йоркшир. Названы так по имени своего основателя – полковника Сент-Леджера.
54
Рипван Винкль – персонаж одноименного рассказа Вашингтона Ирвинга; ища спасение от сварливой жены, часто уходил один гулять в горы. Во время одной из таких прогулок заснул. Проснувшись через двадцать лет, обнаружил, что жена умерла, а мир изменился до неузнаваемости. «Сонная лощина» – совсем другой рассказ того же писателя, тут Бьюкенен немного путает.