Моя навсегда
Шрифт:
– Митя? – удивилась я. И добавила: – Ты уверен?
– Я уверен, – с нарочитой серьезностью кивнул он.
– Это вообще что за имя, сокращенное от чего? Дмитрий? – не унималась я.
Митя расхохотался, а затем протянул мне недопитую банку джина с тоником, и мы чокнулись. Два незнакомца в безвоздушном пространстве неясного будущего. Так мы познакомились. Судьбоносная встреча, одна из тех, что случается с каждым из нас время от времени. Незаметно, почти неопределимо, как беременность или возраст, как нежданное письмо в почтовом ящике, как все, что потом изменит нашу жизнь самым невероятным образом.
Глава 3
Человек – существо социальное
Самое странное, что никто – ни моя мама, ни его
Глазами соучастника.
Мы в ответе за тех, кого приручили, и за тех, кого уничтожили. За последних – даже больше. Они остаются с нами навсегда, как шрамы, как антитела от давно излеченных болезней, как воспоминания детства.
Для человека, которого только что обманула невеста, Митя держался хорошо. Так, словно ничего не произошло, словно так и задумывалось – беззаботно и бездумно бухать со мной в квартире, а потом на крыше нашей восьмиэтажки. В квартире Мите все время казалось, что открылась дверь, что Лариса вернулась. Тогда он бледнел, и замолкал, и вытягивался в струну, как немецкая овчарка, услышавшая что-тонедоступное человеческому уху. Я шла, проверяла пустоту прихожей, а когда я возвращалась, видела, как он сидит – моментально протрезвевший, усталый и потерянный.
В конце концов мы решили пойти куда-нибудь – все равно куда – подышать воздухом. Выбраться на крышу оказалось несложно, замок на решетках лестницы висел формально и легко открыл нам доступ к небу. Было тепло, вечерняя Москва грела, но уже не жарила, намекала на то, что завтра уже будет прохладно. Мы уселись под лучами уходящего за другую сторону Земли светила, подложив тонкий полиэстеровый плед из «ИКЕА», и принялись разглядывать монастырское кладбище с высоты нашей крыши.
– Ты когда-нибудь думала о смерти? – спросил он, отпивая прямо из бутылки небольшой глоток своего ужасного пойла.
Я даже запах выносила с трудом: острый спиртовой дух с едва уловимой примесью чего-то дубильного. Подделка на дешевый коньяк.
– Ничего себе ты спросил: чего это я буду о смерти в семнадцать лет думать?
– А по-моему, самое время о таком думать в юности – когда только начинаешь жить. Потом уже окажется поздно, уже все выборы будут сделаны, и останется только плыть по течению выбранной реки и прислушиваться к себе в поисках признаков старости.
– Ты просто оптимист, что ли? – хмыкнула я. – Ждешь старости? Тебе самому сколько лет-то? Сто?
– Это на меня так кладбище действует, – покачал головой он. – Представляешь, все эти люди там, за стенами этого древнего монастыря, они же тоже жили, тоже надеялись стать лучше, хотели чего-то добиться, тоже любовались закатами. Им принадлежал другой отрезок времени в нашей разлетающейся во все стороны вселенной, и они на этом отрезке тоже хотели верить в собственное бессмертие. Но потом – из точки «А» в точку «Б», сюда, на монастырское кладбище. В тлен. Вечный сон. Лед тонкий, ножи острые, и люди вечно выдумывают какой-нибудь новый порох.
– Я не хочу стать лучше, чем я есть, – возразила я.
– А чего ты хочешь, девочка Софи? – спросил он и повернул ко мне свое бледное растерянное лицо. – Чего ты хочешь больше всего на свете? Только давай без всякого дерьма, не сейчас, не здесь, не перед лицом этого заката, пожалуйста. Скажи мне, чего ты хочешь так, что готова ради этого на все.
Готова на все? Не знаю, не знаю, но кое на что я готова, вернее, способна, установлено экспериментально. Я смотрела вдаль, на зеленые шапки деревьев, густо заполнявших территорию кладбища. Если бы я не знала, что именно прячется за облупленными стенами из красного кирпича, решила бы, что это парк.
Я знала, он ничем не заслужил того, что с ним произошло, как и то, что никто никогда не бывает к такому готов. С другой стороны, Лариса стала бы ему плохой женой. Я не понимала, как это получилось, как он – умный, подвижный, полный интереса к вещам, о которых многие даже не задумываются, – мог повестись на нее, пустую, набитую гороскопами и дешевыми побрякушками куклу. Словно ослеп. Любовь зла, а Лариса красива. Красота – оружие, стреляющее наугад, из пушки по воробьям. Митя в тот момент и был немного похож на воробушка – нахохлившись, сидел, подтянув к себе колени и положив на них голову. Воробушек с полупустой бутылкой, чижик-пыжик.
– Больше всего на свете я боюсь прожить жизнь так, как ее прожила моя мама, – ответила я и сделала большой глоток джина с тоником. Газ выветрился, напиток нагрелся, и у него появился какой-то неприятный химический привкус. Но мне было наплевать. – И ради этого я готова если не на все, то на многое. Скажи теперь, что я ужасный человек.
– А что не так с твоей мамой? – спросил он, и в голосе я не услышала осуждения. – Чем она так нехороша, что ты не хочешь быть на нее похожа?
– Я не сказала, что не хочу быть на нее похожа, я сказала, что не хочу ее жизни, – ответила я с вызовом и смяла пустую банку одним нажатием. Митя смотрел непонимающе, но спокойно. Ждал пояснений. – Моя мама всю жизнь билась, как рыба об лед, и задыхалась точно так же, словно ее выловили и бросили на этом льду отмораживаться. И больше всего бесит, что она все это так покорно слопала, будто в этом не было ничего такого. Чего, в самом деле? С кем не бывает. Она все ждала какого-то принца, а он не пришел, знаешь ли. Вот она и влюбилась в какого-то женатого козла, который заделал ей ребенка. Банальность, такая банальность. Все говорил, что уйдет из семьи, что хочет ребенка – меня, значит. Но не ушел из семьи, напротив, ушел от мамы. У мамы ни квартиры своей не было, ни нормальной работы, ничего. Диплом инженера и я. У них с бабушкой малогабаритная квартирка однокомнатная была на двоих, бабушка еще получила от завода. Мы в ней так и жили, втроем в комнате пятнадцать метров, и по сей день с мамой живем. Приватизировали. Мать всю жизнь бьется за жизнь, понимаешь? Где она только не работала, чего только не продавала! Даже однажды на дороге картошку продавала, знаешь, которую в ведрах на шоссе выставляют, про которую все думают, что она экологически чистая и со своего участка. Но это давно было, в самые тяжелые годы. Сейчас в поликлинике сидит, в регистратуре, «на картах» – знакомая устроила, хорошее место, хоть платят и немного, но стабильность и врачи под боком. Под боком, ха-ха!
– Ну и чего страшного? – пожал плечами Митя.
– В том-то и дело, что ничего страшного. Но, с другой стороны, это-то и страшно, что приходится цепляться за воздух, чтобы удержаться, не упасть в пропасть, но все равно летишь куда-то, и ничего невозможно изменить. Бедность – не порок, она – болезнь, хроническая, как артрит. Вроде можно с этим жить, но болит, ноет, спать не дает, и сделать вроде что-то можно, но непонятно, что именно. И все дорого, все эти процедуры.
– Ты откуда все это про артрит-то знаешь?