Моя одиссея
Шрифт:
Удары станционного колокола, давшего отправление составу «Сочи — Москва», отозвались у меня в душе погребальным звоном, и я еще судорожнее вцепился руками в какие-то железки. Едва экспресс набрал скорость, как поднявшийся от движения ветер стал срывать со шпал пыль, мелкие камни и кидать мне в глаза, в нос, руки. Я зажмурился, сцепил зубы. Поезд летел без остановок на маленьких станциях, снизу мы видели только стремительное, угрожающее мелькание шпал. Меня насквозь продуло: оказывается, каким пронзительным может быть августовский ветер! Когда мы достигли узловой, у меня было иссечено все лицо, во рту и ушах полно земли, а сам я оглох от колесного грохота.
Остановка. Вот когда я узнал всю неизъяснимую прелесть тишины, покоя! Я вылез из-под вагона, шатаясь как побитый, боясь, что упаду. Валет от холода клацал зубами: одет он был легче меня. Мы побежали греться в третий класс вокзала, а как только поезду дали отправление, вновь заняли свои места на рессорах. Теперь я уже освоился под вагоном, не так боялся, да и сел правильно: пусть щебень железнодорожного балласта сечет мне спину — выдержу.
Хмурым утром, после нескольких часов такой бешеной езды, мы вылезли на станции Грязи. Надо было достать чего-нибудь перекусить, отоспаться. Набив животы ржаным хлебом и холодной вареной картошкой, которую нам по дешевке уступила привокзальная торговка, мы отправились за поселок искать копну сена или омет соломы. На ходу оба клевали носом.
— Холода наступают, — озабоченно проговорил Валет. — На север дуем. У Балтийского моря небось знаешь как сифонит! Поторопиться надо.
Вечером мы опять покатили дальше — теперь забрались под самый тендер тифлисского экспресса. Из паровозной топки летели угольки, тянуло сухим теплом, и мы чувствовали себя будто в люльке. «Только машинисты не любят, когда тут едешь, — сказал Валет. — Меня раз так окатили со шланга — полдня сох».
На следующей узловой станции нас из-под тендера выгнал охранник с красной повязкой на шинели и с винтовкой за плечом. Поймать он нас не сумел: мы нырнули под вагон медленно двигавшегося товарного порожняка и спрягались за будку стрелочника. Кинуться за нами охранник не решился: многопудовые колеса вертелись все быстрее.
— Вот паразит! — выругался Валет. — И скажи, чего гоняет? Будто от нас с тобой паровоз надорвется и встанет среди поля. Дать бы ему кирпичом в ухо.
— В тифлисской поездухе и кондуктора злые.
— Придется на ходу цепляться за подножку и одну остановку проехать на буфере. Ждать на этой станции нельзя, еще сграбастают легавые: знаешь, как отмолотить могут?
В темноте на путях блестели красные, зеленые, желтые огоньки, слышались рожки стрелочников. Мы прошли немного вперед и остановились возле рельсовых линий. Экспресс взревел, развил с места сильный ход. Когда он, грохоча, бешено вращая колесами, поравнялся с нами, Валет бросился бежать рядом с ярко освещенными вагонами, уцепился за поручни подножки, повис. Я растерялся, споткнулся о шпалу и упал.
— …встретимся… — только и донес до меня ветер.
Валентин Кандыба укатил в ночь, навсегда увозя мою дружбу и баночку непроданного майонеза.
Возвращаться обратно на вокзал я не решился и отправился пешком до следующего разъезда. Я не терял надежды встретить Валета на одной из ближних узловых станций; сутки не буду спать, двое суток, а догоню. На рассвете мне удалось сесть в товарный порожняк, и я продолжал путь дальше на Ленинград.
В солнечный, ветреный сентябрьский день я на крыше пассажирского поезда приехал в Рязань. Куда податься беспризорнику? Где то место, в котором его приютят и покормят? Городской базар. Кстати, может, там и своего кореша Валета встречу. В кармане штанов клеш у меня звякала серебряная мелочь, а в подкладке за поясом хранилась последняя кредитка — трешница. Толкучий рынок гудел, как шмелиный рой. Всюду что-то продавали, кого-то обдуривали; на обжорке из кастрюль торговок валил жирный и несвежий запах щей, вареной требухи; гнусаво пели опухшие от пьянства калеки, требовательно обнажив отвратительные язвы, тряся розовыми култышками.
За небольшим столом стоял широкий лысый человек в матросской тельняшке, с крупным рябым лицом и папиросой в зубах. Перед ним лежали три новенькие карты, рубашками кверху.
— Ну, кто следующий? — хрипло, скороговоркой частил он, прищурив от дыма глаз и словно прицеливаясь в окружающих. — Три листика мечу, проиграть хочу. Дед Андрей отказал мне тыщу рублей, велел оделять всех людей. Кто богатым хочет стать — прошу карты подымать. За рубль отвечаю пять, за пять — двадцать пять. Туз выигрывает, шестерки шиш кажут. А ну, подходи, пытай счастье, упустишь — не догонишь! Играй веселей, денег не жалей. Ну?
Вокруг толпились любопытные, но играть никто не решался. Я наелся горячих щей с мясом, и мне хотелось зрелища. Вдруг мой сосед — пьяный и чубатый, в засаленном английском френче — с размаху швырнул на кон смятую пятерку. «Эх, вывози, косая». Он открыл карту: это был бубновый туз. Рябой банкомет отсчитал ему два с половиной червонца. Бросая туза обратно, чубатый незаметно заломил ему угол, подморгнул соседу.
— Еще ставлю. Все одно пропью, так хоть судьбу-суку испытаю.
— Игры не повторяем, — подозрительно сказал банкомет. — Ты карту заметил. Ну, кто следующий? Веселей: деньги ваши будут наши!
— Отвод даешь? — зло усмехнулся чубатый в засаленном френче. — Скажи спасибо своему богу. Раздел бы я тебя, как милочку.
Отходя, он вдруг шепнул деревенскому увальню в штанах навыпуск и в лаптях: «Не зевай, у туза же угол помечен — верный шанец». На столике лежали всего три карты — новенькие, с бледно-розовыми рубашками, и средняя действительно была с явным рубцом на углу: туз. И как этого не видел банкомет? Эх, разиня! Меня словно жаром обдало: вот легкая возможность сразу поправить свои скудные делишки! Молодец чубатый дядька, добрый, — и я скорее просипел, чем выговорил:
— Беру вот эту карту, — я торопливо ткнул пальцем в туза.
Ох, не опоздать бы, а то опередит деревенский увалень в штанах навыпуск.
— Прошу, — прицелился в меня глазами рябой банкомет. — Стой, оголец, не открывай. А ставку за тебя кто сделает: Петр Великий? Деньги на кон, отец дьякон.
Ax да, деньги. Я у всех на глазах расстегнул штаны, стал вытаскивать из подкладки пояса заветную трешницу.
— Гляди портки не потеряй, — засмеялись в толпе.
— Он, братцы, не «своих» ли ищет? Выбирай, малый, посмирней, чтобы не кусались.
Я молча, весь красный, положил трешницу на кон.
— На всю.
Посредине разложенных карт по-прежнему лежал туз. Я открыл его дрожащей рукой — и перед глазами у меня зарябило несколько бубновых подушечек: одна, две, четыре — это была шестерка. Голова у меня закружилась, ноги ослабели, точно подрубленные, и я чуть не сел на пыльную мостовую. Куда же делся туз? И тут я заметил, что уже у всех карт загнуты углы. Как это могло получиться? Толпа оттерла меня от столика, я побрел, сам не зная куда.