Моя рыба будет жить
Шрифт:
Рут почувствовала, как под ней качнулся пол. Она вцепилась в косяк, чтобы сохранить равновесие.
— Что такое?
— Ничего, — сказала она, с трудом сглотнув. — Я… Конечно, ты прав. Глупо. Я просто… забыла.
Она чувствовала, как горят щеки, а в носу было такое щекочущее ощущение, как бывает, когда собираешься чихнуть или заплакать.
— Ты забыла? — повторил он. — Ты серьезно?
Она кивнула, медленно отступая. Ей хотелось убежать куда-то и спрятаться.
— Вау, — сказал он. — Это безумие.
Она
— Я не имел в виду, что ты сумасшедшая, — крикнул он вслед.
3
Далеко она не ушла. Только до спальни. Забралась в кровать, натянула одеяло до подбородка и лежала там, часто дыша. Снаружи в оконное стекло стучали побеги бамбука. Высокие папоротники-нефролеписы копьями торчали из-за подоконника. Лезвия бамбуковых листьев, томившиеся в колючих объятиях роз, заслоняли почти весь свет. Она глядела на спутанную массу листвы и думала об имейле, который только что отослала профессору. Почувствовала, как кровь ударила ей в лицо. Как можно было быть настолько глупой?
И нельзя сказать, что она забыла, это было бы неточностью. Проблема была, скорее, в сбое фокусировки. Бывало, она писала роман, целиком погрузившись в выдуманный мир, дни перемешивались друг с другом в полном беспорядке, и целые недели, а то и месяцы, даже годы, подчинялись неровной поступи сновидения. Счета оставались без оплаты, имейлы и телефонные звонки — без ответа. У вымысла было свое собственное время, своя собственная логика. Это и было его силой. Но письмо, которое она написала профессору, вымыслом не было. Оно было реальностью, как был реальностью и дневник.
Оливер постучал в дверь и чуть-чуть приоткрыл ее.
— Можно я зайду? — спросил он в щелку. Она кивнула. Он подошел и встал у кровати.
— Ты в порядке? — спросил он, изучая ее лицо.
— Я запуталась, — сказала она. — У меня в голове ей до сих пор шестнадцать. Ей всегда будет шестнадцать.
Оливер присел на край матраса и положил ей руку на лоб.
— Вечное «сейчас», — сказал он. — Она хотела поймать «сейчас», помнишь? Удержать. В этом и был смысл.
— Писать?
— Или совершить самоубийство.
— Я всегда думала, что творчество — это противоположность суициду, — сказала она. — Что писательство — это своего рода бессмертие. Победа над смертью или, по крайней мере, способ ее оттянуть.
— Как Шехерезада?
— Да, — сказала она. — Плести истории, чтобы отложить казнь…
— Только Нао приговор вынесла себе сама.
— Хотелось бы мне знать, привела ли она его в исполнение.
— Продолжай читать, — сказал Оливер. — Ты не узнаешь, пока не доберешься до конца.
— Или нет… — Она подумала, каким будет на вкус неведение. Не слишком приятным. Тут она
— Ох! — сказала она, вскакивая в кровати. — Она же не знает!
— Не знает что?
— Почему ее папу уволили! Она не знает, какой он человек! Про его совесть! Мы должны…
Вот оно. Опять она это делает. Она рухнула обратно на подушку. По крайней мере, на этот раз она поймала себя сама.
— Слишком поздно, — мрачно сказала она.
— Слишком поздно для чего?
— Чтобы помочь ей? — сказала она. — Так какой смысл? Дневник — это только способ отвлечься. Какая разница, буду я его читать или нет.
Оливер пожал плечами.
— Никакой, наверное, но все ж таки тебе надо закончить. Она писала до самого конца, так что уж это — твой долг перед ней. Таков уговор, и в любом случае, мне хочется знать, что там случилось дальше.
Он встал и повернулся, чтобы идти. Она потянулась и взяла его за руку.
— Я сумасшедшая? — спросила она. — Иногда я чувствую себя именно так.
— Может быть, — ответил он, поглаживая ее по лбу. — Но не дергайся из-за этого. Тебе необходимо быть немножечко сумасшедшей. Сумасшествие — та цена, которую ты платишь за воображение. Это твоя суперсила. Способность прикасаться к снам. Это хорошая штука, а не плохая.
Зазвонил телефон, и он направился к двери, чтобы ответить, но на пороге вдруг остановился.
— Я очень переживаю насчет Песто, — сказал он.
4
Бенуа сидел в потрепанном кресле перед дровяной плитой, курил и смотрел в огонь. Когда вошла Рут, он поднял взгляд. Глаза у него были красные, будто он плакал, и он явно пил. Приторный аромат канадского виски мешался с запахом сигарет, и дыма, и мокрых носков.
Его жена стояла в дверях гостиной. Вид у нее был не слишком довольный. Это она звонила, когда Оливер поднял трубку. Муж закончил перевод французского дневника, сказала она. Не могла бы Рут, пожалуйста, заехать и забрать рукопись. Сегодня. Повесив трубку, Оливер забросил в кузов бензопилу и предложил ее отвезти. Поднимался ветер; высокие деревья начинало качать. Надвигался еще один шторм, и этот шел прямо на них.
Бенуа протянул ей стопку линованной бумаги; листы дрожали у него в руке.
— Le mal de vivre, — сказал он. — Вы спрашиваете, что это означает. Ответ — вот это. Зло, страдание, печаль. Как в мире может быть столько боли?
Рут взяла у него бумаги.
— Спасибо, — сказала она, глянув вниз, на страницы перевода.
— И это тоже заберите, — сказал он. Он протянул ей тонкую тетрадь с оригиналом дневника, обернутую в ту же вощеную бумагу.
— Я очень вам благодарна… — начала она, но он только потряс головой и опять воззрился на огонь.