Моя семья и другие звери

Даррелл Джеральд

Эти гигантские жабы заинтересовали меня по многим причинам. Вообще-то они относились к обыкновенному виду, только вот тело и ноги у них в каких-то странных белых пятнах. К тому же эти чудовища раза в четыре больше всех жаб, какие мне до сих пор встречались. Странно и то, что я нашел их вместе. Удивительно найти и одного такого гиганта, а сразу двух, сидящих вот так, рядышком, — открытие совсем необыкновенное. Я даже думал, что это будет новым вкладом в науку, и, преисполненный надежд, держал их взаперти под кроватью, дожидаясь следующего четверга. Когда приехал Теодор, я мигом сбегал за ними в свою спальню.

— Ага! — произнес Теодор, пристально разглядывая жаб, потом потрогал одну

из них пальцем. — Да, это, несомненно, очень крупные экземпляры.

Он вынул из коробки одну жабу и положил на пол. Жаба глядела на него грустными глазами, пятнистая кожа ее раздувалась и опадала, как комок дрожжевого теста.

— Гм… да, — произнес Теодор. — Кажется, это обыкновенные жабы, хотя, как я уже сказал, исключительные экземпляры. Их странные пятна объясняются недостатком пигмента. Думаю, что это от возраста, хотя, конечно, я могу… э… ошибаться. Возраст у них, должно быть, очень солидный, раз они достигли таких размеров.

Я был удивлен. Жабы никогда не казались мне долгоживущими животными, и теперь я спросил у Теодора, по скольку же они обычно живут.

— Ну, это трудно сказать… гм… статистики не существует. Однако я представляю, что таким вот крупным вполне может быть по двенадцать или даже по двадцать лет.

Он вынул из коробки вторую жабу и посадил ее на пол рядом с первой. Жабы сидели бок о бок, моргали, глотали воздух, вялые их бока вздымались от дыхания. Поглядев на них с минуту, Теодор достал из жилетного кармана пинцет и вышел в сад. Отыскав там под камнями крупного красновато-бурого дождевого червяка, осторожно взял его пинцетом, принес на веранду и бросил около жаб. Извивающийся червяк свернулся сперва колечком, потом стал медленно разворачиваться. Жаба, что была к нему поближе, быстро моргнула глазами и чуть-чуть повернулась. Червяк продолжал извиваться, будто клок шерсти на горячих углях. Жаба наклонила голову, на ее широкой морде появилось выражение глубочайшей заинтересованности.

— Ага! — произнес Теодор, улыбаясь в бороду.

Червяк изобразил особенно судорожную восьмерку, и жаба с волнением подалась вперед. Огромный рот распахнулся, мелькнул розовый язык, и половина червяка была унесена в жабью утробу. Когда рот захлопнулся, вторая половина отчаянно извивавшегося червяка осталась снаружи. Жаба села на место и с большой осторожностью принялась запихивать лапками в рот свисавший конец червяка. При каждом толчке она делала резкое глотательное движение и закрывала глаза с выражением острой муки. Мало-помалу червяк исчезал между толстыми губами, пока наконец снаружи не остался только маленький, не больше дюйма, кусочек, который все еще подергивался.

— Гм, — весело хмыкнул Теодор. — Я всегда любил наблюдать, как они это проделывают. Знаешь, как будто фокусники, которые ярд за ярдом вытаскивают изо рта цветные ленты… э… только, разумеется, в обратном направлении.

Жаба моргнула, отчаянно глотая воздух, глаза ее сощурились, и последний кончик червяка скрылся у нее во рту.

— Хотел бы я знать, можно ли их научить глотать шпаги? Интересно попробовать.

Сверкнув глазами, Теодор осторожно поднял жаб с пола и положил обратно в коробку.

14. Говорящие цветы

Довольно скоро я получил неприятное известие, что мне нашли еще одного учителя. На сей раз это был некий Кралевский, человек, в жилах которого смешалась кровь множества национальностей, но преобладала английская. Мне сообщили, что он очень славный человек и к тому же интересуется птицами, так что мы с ним наверняка поладим. Однако последняя часть сообщения не произвела на меня ни малейшего впечатления. Я уже встречал немало людей, которые заявляли, что интересуются птицами, а на деле

оказывалось (после тщательного опроса), что это просто шарлатаны, в глаза не видавшие удода и не умевшие отличить горихвостку-чернушку от обыкновенной горихвостки. Я был уверен, что мои родные изобрели этого любящего птиц учителя просто для того, чтобы мне не так горько было вновь приниматься за учебу. И, уж конечно, его репутация орнитолога объяснялась тем, что однажды, когда ему было четырнадцать лет, он держал у себя канарейку. Поэтому я отправился в город на свой первый урок в самом унылом настроении.

Кралевский жил в старом доме на окраине города, занимал в нем два верхних этажа. Я поднялся по широкой лестнице, с презрительной бравадой выбил громкую дробь украшавшим входную дверь молотком и, насупившись, стал ждать, изо всей силы ввинчивая свой каблук в темно-красный коврик. Когда я уже хотел было постучать второй раз, послышался тихий звук шагов, дверь широко распахнулась, и передо мной предстал мой новый учитель.

Я сразу решил, что Кралевский вовсе не человеческое существо, а замаскированный под человека гном, облачившийся в старомодный, но очень элегантный костюм. Его большая яйцевидная голова, плоская по бокам, была откинута назад, на аккуратный, круглый горб, и это придавало ему довольно странный вид, как будто он разглядывал небо и все время пожимал плечами. У него был длинный, с тонкой переносицей и широкими, вывернутыми ноздрями нос и необыкновенно большие, влажные светло-карие глаза с застывшим, отсутствующим взглядом, словно их владелец только что вышел из транса. Большие, тонкие губы соединяли в себе одновременно и чопорность и юмор. Теперь они растянулись в приветственной улыбке, обнажив ровные, но уже пожелтевшие зубы.

— Джерри Даррелл? — спросил он, подпрыгивая, как влюбленный воробей, и помахал передо мной тонкими пальцами. — Джерри Даррелл, я полагаю? Входи, дорогой мальчик, пожалуйста, входи.

Он поманил меня указательным пальцем и повел через темную прихожую со скрипучими половицами под истертым ковром.

— Вот сюда. В этой комнате мы будем заниматься, — говорил певучим голосом Кралевский, распахнув дверь и впуская меня в маленькую комнату, не слишком заставленную мебелью. Я положил свои книги на стол и сел на указанный мне стул. Опираясь на кончики превосходно наманикюренных пальцев, Кралевский склонился над столом и рассеянно улыбнулся. Я улыбнулся ему в ответ, не очень понимая, чего он от меня хочет.

— Друзья! — произнес он восторженно. — Очень важно, чтобы мы стали друзьями. Я вполне, вполне уверен, что так оно и будет. Как ты думаешь?

Я кивнул с серьезным видом и закусил губу, чтобы не улыбнуться.

— Дружба, — прошептал он, закрыв в восторге глаза. — Дружба! Вот что надо!

Губы его беззвучно шевелились. Я даже подумал, уж не молится ли он, и если молится, то за кого: за меня, за себя или за нас обоих? Над его головой закружилась муха и села ему на нос. Он вздрогнул, согнал муху, открыл глаза и сощурился.

— Да, да, именно так, — сказал он твердо. — Я уверен, что мы будем друзьями. Твоя мама говорила, что ты очень увлекаешься животными. Вот это нас и сблизит сразу… соединит узами, так сказать.

Большим и указательным пальцами он вытащил из жилетного кармашка большие золотые часы, поглядел на них, сокрушенно вздохнул, положил обратно и погладил лысину, сиявшую, как темный камешек среди кудрявой поросли.

— Между прочим, я развожу птиц. Правда, как любитель, — скромно признался он. — Если хочешь, посмотри мою коллекцию. Смею думать, что полчаса, проведенные перед началом занятий с пернатыми, не принесут нам вреда. Кроме того, я немножко запоздал сегодня, и еще двум-трем птичкам надо сменить воду.