Моя сто девяностая школа (рассказы)

Поляков Владимир Соломонович

я стоял перед дверью трактира и играл на своей скрипочке одну штучку Амедея Вольфганга Моцарта. Ко мне подошел молодой человек и сказал: "Старик, хочешь заработать? Тогда идем со мной в заведение. Я дам тебе несколько монеток, и еще выпьешь бокальчик".

Ну, я, конечно, не дурак выпить и пошел. Там в отдельном кабинете сидели двое - этот молодой человек и пожилой товарищ, который все время ругался и обозвал меня негодным маляром, который пачкает какуюто мадонну. Я не маляр и никого не пачкал, честное слово. Потом я играл этим товарищам арию Дон-Жуана опять же Моцарта. Вот эту...

И скрипач сыграл арию. Боря отлично играл, но в это время

почему-то открыл глаза и на несколько минут прозрел.

– Слепой! Почему ты глаза раскрыл?
– крикнул Толя Цыкин.

– Потому что настоящая музыка раскрывает глаза, - находчиво ответил слепой.

– Продолжайте, - серьезно сказал Бобка.

– А продолжать нечего. Сказали мце "пошел, старик", и я убрался восвояси.

– Почему же вы, Сальери, любя музыку и почитая Моцарта, а слепой играл именно Моцарта, не захотели слушать его музыку?

– Повторяю вам - я обожаю музыку. Я ведь "поверил алгеброй гармонию", но слепой скрипач в трактире - это профанация искусства. Мне не смешно, когда фигляр презренный пародией бесчестит Алигьери.

– Ясно, - сказал Рабинович.
– Попрошу пройти сюда покойного Моцарта.

Сальери содрогнулся.

Я бодро подошел к судье.

– Вы - Моцарт?

– Да, покойный, - сказал я.

– Как же вы, если покойный, находитесь здесь?

– Настоящая музыка живет вечно, - ответил я.

Это была Бобкина находка, и Мария Германовна была очень довольна. Это было видно по ее лицу. Она радостно улыбалась.

– Ваши отношения с Сальери?

– Самые хорошие, дружеские.

– Как же он вас отравил?

– Кто?

– Сальери.

– Вы говорите чепуху.

– Вы слышите?
– закричал Сальери.
– Я не мог этого совершить! Это клевета!

– Гражданин Сальери, вы в суде. Прошу не разговаривать. Вам будет дано последнее слово.

– Почему последнее?
– закричал Шура.

– Тише!

И судья ударил кулаком по столу.

– Странная манера вести заседания, - сказал Сальери.

– Значит, вы не верите, что он вас отравил?

– Конечно, нет.

– И вы не заметили, как он вам что-то подсыпал в ваш бокал?

– Не заметил. Я весь был в своем Реквиеме. Помните?

Я сел за рояль и сыграл "Турецкий марш".

– По-моему, если я не ошибаюсь, это "Турецкий марш", - сказал Бобка.

– Вы правы, - заметил я.
– Но я исполнял "Турецкий марш", а думал о Реквиеме. Так бывает у нас, композиторов. А мой черный человек мне день и ночь покою не дает...

И тут вышел Монька Школьник в черном клеенчатом плаще. Постоял и ушел.

– Ясно, - сказал Бобка.
– Значит, вы отрицаете

факт отравления.

– Полностью!
– крикнул Навяжский.
– Мало ли кто что говорит. Нельзя верить всем слухам. Честно говоря, я завидовал Моцарту, его гениальности и способности легко и быстро писать. Но я глубоко чтил Моцарта, и я бы никогда не посягнул на его жизнь, не лишил бы мир такого гения.

– Ясно, - сказал Бобка и посмотрел на Марию Германовну. Она кивнула головой, и он сказал: - Достаточно. Прошу свидетелей выйти. Слово имеет защитник Леня Селиванов.

Селиванов вытер глаза платком с надписью "Ленечке от мамы".

– Не могу без слез смотреть на этого старого, усталого человека, сказал он, кидая взгляд на сосущего карандаш Сальери.
– Преодолел он ранние невзгоды и ремесло поставил подножием искусству. Он стал ремесленником, а Моцарт парил херувимом, с поразительной легкостью сочинял свои опусы, и, конечно, в душе Сальери зародилась зависть. Вы поглядите, как он грызет карандаш. Меня интересует одно: действительно ли он бросил яд в вино? Кто это видел, товарищи? Откуда мы это узнали? От Пушкина. Пушкин, конечно, величайший поэт, он создал поразительной силы образ Сальери, в котором черная зависть заполнила весь сальеревский организм и толкнула его на преступление. Но где взял Александр Сергеевич эти факты? Прочел в газетах того времени? Нет. Услышал от очевидцев? Не было очевидцев. Беседовал с врачами, присутствовавшими на вскрытии Моцарта? Не было такого вскрытия! Может быть, прочел дневник Сальери? Сальери не Элла Бухштаб, и он не писал дневников. Значит, это родившаяся легенда, а попросту сплетня. Она дала возможность Пушкину написать блестящую трагедию, заклеймить страшное чувство зависти, противопоставить талант ремесленничеству, доказать, что дело не в алгебре, которую, видимо, Моцарт не любил так же, как я, но маленькая трагедия Пушкина не может еще являться обвинительным актом Сальери. Вы посмотрите на этого несчастного, как он переживает!

Все обернулись и увидели, что Шурка плачет настоящими слезами. Он натер луком глаза, и у него текли слезы.

– Эти слезы впервые лью...
– прошептал Шурка.

– Суд удаляется на совещание, - сказал Бобка.

И Рабинович, Дружинина, Купфер и Смирнов покинули класс.

– Ребята, очень неплохо, - сказала Мария Германовна.
– И все хорошо знают "Моцарт и Сальери", и уж теперь весь класс будет знать произведение.

– Минутку!
– закричал Рабинович.
– Мы забыли дать последнее слово подсудимому. Пожалуйста.

– Я не виновен, - сказал Шурка.
– Это наговор.

Меня оклеветали. Я сам скорблю о его безвременной кончине. О Моцарт, Моцарт! Я кончил. Спасибо за внимание.

– Суд окончательно удаляется на совещание.

Через десять минут Юра Чиркин опять громовым голосом сказал:

– Суд идет!

И все стоя выслушали приговор, который прочел Бобка:

– "Общественный литературный суд шестого "А"

класса в составе судьи Б. Рабиновича при прокуроре И. Кричинской, адвокате Л. Селиванове и присяжных И. Дружининой, Б. Смирнове и А. Купфер, а также конвоя в лице Г. Штейдинга и И. Романова, рассмотрел темное дело А. Сальери по обвинению в отравлении В. А. Моцарта. Гениальный русский поэт А. С. Пушкин написал гениальное произведение - маленькую трагедию "Моцарт и Сальери", в которой, использовав существующую легенду, разоблачил мерзкое чувство зависти, поставив ребром вопрос о том, совместимы ли гений и злодейство, и показав невероятную силу музыки, создал очаровательный образ ремесленника, бескрылого Сальери. Честь и хвала Пушкину! Но Сальери был честным и вовсе не плохим композитором. И его участие в отравлении Моцарта не доказано. Это поэтическая вольность Пушкина, и она суду не подлежит".

– В общем, совсем неплохо, - сказала Мария Германовна.
– Только почему ты, Ира, сказала, что Моцарт отец двух детей, когда у него был один сын?

– Для солидности, - ответила Кричинская.
– Мария Германовна! Я предлагаю теперь организовать еще несколько судов: суд над Евгением Онегиным за убийство Ленского, суд над Вронским за его отношение к Анне Карениной и суд над ворами, которые украли шинель у Акакия Акакиевича. А?

– Подумаем, - сказала Мария Германовна.

ЦИРК ЧИНИЗЕЛЛИ