Моя жизнь и прекрасная игра
Шрифт:
Хоть я и продолжал работать чистильщиком, это нисколько не мешало моему увлечению футболом. Поезда прибывали и отправлялись строго по расписанию, и поскольку оставаться на вокзале после полудня, когда уходил последний поезд, не имело смысла, я спешил на футбольное поле. Оставив дома сапожную аптечку и заработанные деньги, я с носком, набитым тряпьем, мчался к товарищам. Мы азартно носились по полю, обводили друг друга, играли до тех пор, пока не стемнеет и не раздастся голос моей матери или ее связного Зоки.
Помню, что с некоторых пор я со страхом стал думать о приближавшейся субботе, потому что по субботам, вернувшись с вокзала, натыкался на целую кучу наколотых для рас топки поленьев. Я уже не мог бежать к ребятам, пока не занесу в дом все до последнего полена и не сложу дрова в аккуратный штабель. Эта работа отнимала много времени. После нее было не до футбола. Но выход был найден. Как-то, собрав всю команду, я объявил: "Сегодня не смогу пойти играть, пока все дрова не сложу в доме. Но если я не выйду, мяч тоже останется здесь…"
Поначалу ребята открыто возмущались и чуть было не отказались помогать мне. Но через несколько недель, если кого-нибудь из нашей команды спрашивали, что он делает в субботу после обеда, тот недоуменно смотрел на вопрошавшего и отвечал: "К Эдсонам иду дрова складывать, неужели не понятно…"
Примерно в то время (мне шел тогда восьмой год или едва исполнилось восемь, сейчас не помню) Дондиньо получил, наконец, место на государственной службе — всего через три или четыре года после того, как она была обещана (по бразильским нормам совсем неплохо). Это было место санитара, а точнее мальчика на побегушках в больнице. Ему приходилось мести полы, мыть горшки, помогать вытаскивать носилки с пострадавшими из машин скорой помощи, варить и подавать кофе, разгружать продукты, короче, делать все, что велели. Это была не бог весть какая работа, но она сразу изменила атмосферу в доме. Хотя постоянная зарплата Дондиньо не избавила нас от нищеты, мы тем не менее перешли из самых нижних в верхние эшелоны нищенствующих — гигантский скачок. Было покончено с раздорами внутри семьи, что еще больше сплотило нас.
Теперь, проводив последний поезд, я довольно часто отказывался от футбола и отправлялся в больницу, чтобы помочь отцу: варил вместо него кофе, выносил и обмывал горшки. Я подсознательно ощущал потребность быть рядом с ним. И если в течение дня выдавалась свободная минута, что, в общем, случалось крайне редко, он садился и начинал рассказывать мне о командах, с которыми ему довелось играть, об известных футболистах, которых ему посчастливилось знать. В каждом его слове сквозила неистребимая любовь к футболу. Однажды отец рассказал мне о своем старшем брате, моем дяде Франсиско.
"Если ты когда-нибудь станешь футболистом, Дико, ты будешь мастером, как он. Он умер в двадцать пять лет. Мне тогда было шестнадцать, и я думал, что не сумею пережить его смерти. Но он оставил мне кое-что в наследство — футбольные финты. Его звали Шико ду Жонас. Люди старшего поколения до сих пор помнят его игру в таких городах, как Мокока, Каза Бранка, а также на юге Минаса".
Эти беседы настолько сблизили нас, что мы стали не просто отцом и сыном, а друзьями. Дондиньо был (и остался) очень привлекательным мужчиной с прекрасными физическими данными. У него было пропорционально сложенное, гибкое тело, плоский живот, мускулистые руки и ноги — идеальная комплекция для футболиста. Во всем этом чувствовалась недюжинная физическая сила. Если дона Селесте отличалась раздражительностью, то Дондиньо был спокойным и уравновешенным. Прежде чем что-нибудь сказать, он всегда тщательно взвешивал и после этого отстаивал свое мнение до конца. Он был (и остался) прекрасным отцом. Как-то вечером выдалась свободная минута. Он усадил меня рядом, чтобы поговорить как мужчина с мужчиной.
До сих пор помню тот вечер: тусклый свет (лампочки в государственных больницах почти всегда сорокасвечовые, не более, если они вообще есть), блестит кафель, недавно начищенный Дондиньо, на полу изношенный линолеум, неистребимый запах карболки и напряженная тишина — вот-вот кто-нибудь закричит от боли.
"Дико, какие у тебя планы?" — спросил отец.
В общем-то я знал, какого ответа он ждал от меня. Наверняка он хотел услышать, что я мечтаю стать футболистом-профессионалом, как незнакомый мне дядя Франсиско. Я был уверен, он думал, что я уже забыл о своей мечте. Но я, не задумываясь, произнес:
"Хочу стать летчиком".
К моему удивлению, Дондиньо отнесся к этому совершенно спокойно.
"Неплохо, — сказал он, и в его голосе зазвучали искренние нотки. — Но ты знаешь, что потребуется от тебя, чтобы стать летчиком?"
"Конечно, — ответил я, удивляясь, что Дондиньо может в этом сомневаться. — Учиться летать на самолете".
Дондиньо улыбнулся своей нежной улыбкой.
"Боюсь, это не все. Летчики должны уметь читать карты, чтобы, перелетая с одного места на другое, не сбиться с курса. Не кажется ли тебе, что сначала нужно научиться читать и писать, разбираться в арифметике и других науках?"
Я как-то не задумывался над этим раньше, но сейчас слова Дондиньо показались мне резонными. Я не имел ничего против школы. И чем больше я о ней размышлял, тем глубже слова отца проникали в мое сознание. Например, чтение может оказаться весьма полезным в жизни. Если не умеешь читать, репортажи о футбольных матчах будешь слушать разве что по трескучему радиоприемнику. Научишься читать, сможешь разобраться в том, что пишет "Дейли Джорнэл", которая издается в Бауру, а также будешь в курсе всех футбольных игр лиги и узнаешь всех популярных игроков. Я решил про себя, что если поискать, наверняка найдутся и другие доводы в пользу чтения и письма. Однако тут были и свои проблемы.
"Но я ведь еще сапоги чищу!"
"После уроков ты будешь успевать на вокзал до прибытия поезда".
"А как же футбол?"
По лицу Дондиньо пробежала едва заметная улыбка.
"Хоть тебе и придется ходить в школу, работать чистильщиком, помогать мне в больнице, делать дома уроки, ты все равно выкроишь время для футбола".
Он лукаво подмигнул мне. "Ты ведь мой сын…"
Так началось мое учение в школе. В Бауру школьный курс состоял из четырехгодичной начальной и четырехгодичной средней школы. Затем, если выпускник желал поступить в университет, он готовился к этому еще в течение трех лет. Мои восемь лет были вполне нормальным возрастом для поступления в школу.
Сейчас, с высоты прожитых лет, часто вспоминаю, с каким волнением в первый раз переступил я порог школы "Эрнесто-Монте". Трудно поверить, сколько с этим было связано хлопот! Вся моя одежда была заново заштопана. Меня так тщательно скребли щеткой с мылом, что потом еще долго звенело в ушах. На мне были воскресные ботинки (разумеется, начищенные до блеска). В руке я держал настоящий школьный портфель с двумя чистыми тетрадями и коробкой цветных карандашей. Сердце переполнял восторг, желания учиться хватило бы на десятерых.