Моя жизнь в подполье

Керенский Александр Федорович

По некоторым причинам, которых я в то время не знал, Союз Защиты Учредительного Собрания не мог вести действенной борьбы. Но даже если это и так, говорил я сам себе, если Учредительному Собранию суждено погибнуть, пусть оно выполнит свой долг по отношению к народу и стране, погибнув с достоинством и так, чтобы сохранить живым дух свободы.

План был таков. Я должен был попасть на московский ночной поезд, который останавливался в Бологом в 11 час. ночи. Поезда тогда были переполнены, и в большинстве шли без света, особенно вагоны третьего класса. Мне был дан номер вагона, в котором ехали мои сторонники, и я должен был сесть где-нибудь в углу, чтобы быть насколько возможно незаметным. Мы приехали на станцию вовремя и в ожидании поезда, который опоздал, ходили взад и вперед по платформе. У меня все еще была охрана из людей, вооруженных ручными гранатами, но мы уже настолько привыкли к этому странному образу жизни, что почти не принимали никаких предосторожностей и громко говорили между собой. Но вот внезапно один из моей охраны подошел и сказал: «Будьте осторожны, некоторые из железнодорожников

с другой стороны наблюдают за вами. Смотрите, они идут к нам». Мы смолкли. Группа железнодорожных рабочих перешла с московской платформы на нашу сторону и шла прямо к нам. Мы были уверены, что все пропало. Но они, почтительно поклонившись, сказали: «Александр Федорович, мы узнали вас по вашему голосу. Не беспокойтесь, мы вас не выдадим». Таким образом, моя охрана стала двойной. После этого случая все шло гладко. Поезд пришел, и нас втолкнули в предназначенный для нас вагон, где было очень темно. Так, без инцидентов мы приехали в Петроград, где извозчик развез нас по заранее приготовленным адресам Учред. Собрание должно было открыться 5 января 1918 г., и казалось, что мой план выполнялся очень хорошо В течение ближайших 3 дней я предполагал побывать в Таврическом дворце, где должно было собраться Учред Собрание.

2 января Зензинов, член фракции социалистов-революционеров в Учред. Собрании, пришел со мной повидаться. Но наш, сперва очень дружеский, разговор превратился в бурный спор. Я сказал ему, что считаю своим долгом присутствовать на открытии Учред. Собрания. У меня не было входного билета в Таврический дворец, но я надеялся, что с моей измененной внешностью я легко могу пройти по билету какого – нибудь неизвестного провинциального депутата Мне нужна была только помощь получить такой билет, и я думал, что мои друзья в Учред. Собрании об этом позаботятся Но они наотрез отказались от этого. Зензинов сказал, что для меня слишком опасно появляться на открытии сессии и что я не имею права подвергать себя подобному риску Он указал, что я ведь – главный враг большевиков. Я возражал, что своей жизнью я вправе распоряжаться сам и он не отговорит меня от появления в Учред. Собрании, – я убежден в правильности своего решения. Если бы я был заключен в Петропавловскую крепость, мне было бы действительно физически невозможно присутствовать на собрании, но поскольку я на свободе, я считаю своим долгом прийти туда. Я напомнил Зензинову о статье, которая появилась в газете социалистов-революционеров «Дело Народа» 22 ноября 1917 г. под заглавием «Судьба Керенского». В ней говорилось, что бывший глава Российской Республики и лидер революции вынужден был скрыться, что по приказу тех, кто узурпировал государственную власть, самое имя его стало запретным, но что Керенский вернется к политической жизни при открытии Учред. Собрания и даст народу отчет о своей политической деятельности за те 8 месяцев, когда он был министром, а потом премьер-министром Революционного Временного Правительства. И тогда пусть судит сам народ, как о положительных, так и об отрицательных сторонах его работы. Я сказал Зензинову, что приехал именно для того, чтобы дать отчет о своей разносторонней деятельности. Зензинов подумал минуту и затем сказал, что положение в Петрограде радикально изменилось. «Если ты появишься в собрании, всем нам будет конец». – «Нет не будет, – возразил я. – Я приехал, чтобы спасти вас, я знаю, что я буду мишенью всех бешеных атак, а вы останетесь в стороне». Но я тут же почувствовал, что этот аргумент бестактен, и потому рассказал ему о том, что я действительно хочу сделать, но с условием, чтобы он никому об этом не говорил до моей смерти. Думаю, что он, вероятно, решил, что мой план «совершенно безумный», но он был тронут до слез и, пожав мою руку, сказал: «Я обсужу с остальными».[1]

Но это был только дружеский жест с его стороны. Когда на следующее утро он пришел, мы опять говорили, но уже гораздо спокойнее, и я больше не спорил, когда окончательный ответ был «нет».

В роковой день 5 января столица была похожа на осажденный город Так называемый «Чрезвычайный штаб» был создан большевиками за несколько дней до этого, и весь район вокруг Смольного подчинен распоряжениям ленинского соратника Бонч – Бруевича А весь район вокруг Таврического дворца находился под бдительным надзором большевистского коменданта Благонравова Сам дворец был окружен до зубов вооруженными войсками, кронштадтскими матросами, латышскими стрелками. Часть этих отрядов заняла позиции внутри здания. Все улицы, ведущие ко дворцу, были отрезаны кордонами этих войск.

Мне нет надобности описывать это первое и единственное заседание Учредительного Собрания. Невозможное обращение вооруженных бандитов с «избранными представителями народа» было много раз описано теми, кто пережил эти ужасные часы 5-6 января. Рано утром 6 января Учред. Собрание было разогнано грубой силой и двери Таврического дворца заперты на замок. А мирные толпы, собиравшиеся, чтобы выразить свою поддержку Учред. Собранию, были рассеяны пулеметным огнем.

После легко удавшейся большевикам победы над Учред. Собранием почти немедленно произошло убийство Шингарева и Кокошкина, бывших министров Временного Правительства. Они не присутствовали на открытии Учред. Собрания, ибо находились под арестом в Петропавловской крепости. Поздно вечером 6 января их перевели в Мариинскую больницу, где они были помещены в отдельную палату, охраняемую солдатами. Ночью 7 января банда солдат и матросов вошла в палату под предлогом смены караула, и оба кадетские депутата, которые отдали всю свою жизнь служению свободе и демократии, были заколоты штыками в кроватях.

9 января в «Новой Жизни»

Максим Горький опубликовал замечательную статью о разгоне Учредительного Собрания.[2]

После разгона Учред. Собрания атмосфера в Петрограде стала невыносимой, и для меня было бесцельно здесь оставаться. Поэтому было решено, чтобы я уехал в Финляндию, пока положение несколько прояснится. Финляндия была тогда на пороге открытой гражданской войны. Власть была в руках финской социал-демократической партии, которую поддерживали большевистские солдаты и матросы Балтийского флота. Я был в контакте с группой в Хельсинки, которая всегда была в дружеских отношениях с социалистами-революционерами. Но чтобы попасть в Финляндию, нужно было получить разрешение от советских властей. Мы получили разрешение без особых затруднений для двух пассажиров, но проверка на вокзале железной дороги была очень строгая.

Мы решили сначала, что мне, пожалуй, было бы хорошо загримироваться, но, к счастью, передумали, представив себе, каково будет мое лицо после поездки на сильном морозе, а потом в натопленном вагоне. Решили рискнуть и ехать без грима.

В.Фабрикант, смелый и опытный конспиратор, предложил проводить меня в Хельсинки. Отсутствие грима спасло нам жизнь, потому что вагоны поезда были действительно так натоплены, что мое лицо стало бы похоже на картину художника – пуантилиста. Все шло хорошо, и, как во многих случаях раньше, мы не подозревали опасности в самые опасные моменты. Мы прошли пункт «красной проверки» без всяких неприятностей. И скоро приехали в маленькую уютную квартиру, принадлежавшую молодому шведу, где мы и должны были остаться жить. Тут было мирно и спокойно, но это спокойствие продолжалось недолго. Отвечая на призыв генерала Маннергейма, многие молодые люди, независимо от их политической принадлежности, бросали свою службу и присоединялись к антибольшевистским силам в северной части Финляндии. Я вспомнил беспомощность и пассивность всего образованного петербургского общества, а также и революционно-демократических кругов. И на меня производило глубокое впечатление свойственное финской интеллигенции национальное сознание. Мой хозяин объяснил нам политическое положение в этой казавшейся мирной столице. «Я скоро уеду на север, и тогда здесь, вероятно, никого не останется. Но мы сделали все необходимое для вас. Наши друзья будут ждать вас в окрестностях Або неподалеку от Ботнического залива». Это была моя следующая остановка.

Там я жил комфортабельно и все время был информирован обо всем происходившем в России и в Европе, так как мой хозяин, владелец молочной фермы, часто ездил в Хельсинки и привозил все новости. У меня было такое чувство, что он человек политически активный, и это предположение скоро подтвердилось довольно необычным образом.

Как-то в конце февраля, за несколько недель до того как германские войска пришли на помощь Маннергейму, ко, мне, когда я был один, подошел мой хозяин и сказал: «Давайте поговорим по душам, хорошо?» – «Конечно». – «Вы знаете, что мы вели переговоры с Берлином о присылке войск. Часть германского высшего командования приедет сюда заранее и останется здесь. Это будет не так скоро, но мы должны были сообщить в Берлин, что вы здесь. Пожалуйста, не беспокойтесь, мне разрешено сказать вам, что ваша безопасность гарантирована и никто беспокоить вас не будет». – «Я глубоко благодарен вам за ваше гостеприимство, – сказал я, – но я остаться не могу. Мне невозможно было бы пользоваться германским покровительством. Пожалуйста, попросите г-жу Ю.[3] прийти ко мне немедленно. Я попрошу ее поехать в Петроград и устроить там все для моего возвращения в Россию»

Мой хозяин был, несомненно, в контакте со штабом Маннергейма, но он высказал полное понимание моей просьбы. «Я не согласен с вами, но я немедленно пошлю телеграмму г-же Ю.».

Когда г-жа Ю. пришла ко мне, я рассказал ей о своем положении. Через несколько дней она поехала в Петроград и вернулась со следующим сообщением: «Ваши друзья просили меня отговорить вас от возвращения. Оно сейчас было бы бесцельно».

«Хорошо, – ответил я, – тогда я поеду самостоятельно. Пожалуйста, попросите ваших людей устроить мне поездку и сообщите, когда я могу ехать. Здесь остаться я не могу. Вы должны понять это, как понял мой хозяин». Она сделала все, что я у нее просил.

9 марта 1918 г. я сел в поезд. На этот раз это не было купе второго класса, а вагон третьего класса, набитый пьяными, горластыми солдатами На Финляндском вокзале в Петрограде снег лежал огромными кучами на платформе, его не вывозили. Когда я выходил из вагона с чемоданом в руке, я поскользнулся и упал прямо лицом вниз. Солдат и матрос подбежали, чтобы помочь мне встать. Со смехом и шутками они вернули мне мою шапку и чемодан.

– Ступай, братец, да поосторожней.

Мы пожали друг другу руки.

Носильщиков не было. Перед вокзалом такси не было. Трамваи не ходили. Идя один, со своим тяжелым чемоданом, я скоро оказался в толпе пассажиров с мешками, узлами, корзинами, чемоданами. В те смутные времена пешеход, нагруженный узлами, не представлял собой ничего особенного. Это был наилучший способ, чтобы пройти незамеченным. Никто из милиционеров или полицейских агентов не заметил бы бородатого «врага народа», скромно бредущего по Литейному проспекту с тяжелым чемоданом.

Не составив себе никакого плана, куда идти, я шел вдоль Литейного, свернул в Бассейную и вышел на 9-ю Рождественскую. Я даже не представлял себе, какое огромное расстояние я прошел, пока дошел до квартиры моей тещи. К счастью, улица была пуста и прислуги не было дома. Но все-таки было бы слишком рискованно оставаться так близко к улице, где раньше помещалась моя фракция в Думе и где меня хорошо знали. И я пошел ночевать первую ночь в один дом на Васильевском Острове.