Моя жизнь
Шрифт:
Я любила Грету. Она была так красива. Отец часто ее рисовал.
Наверное, разница в их возрасте вселяла в него чувство вины. В конце концов тетя Эллен и другие родственники сумели избавиться от нее.
Когда мои тетушки и дядюшки плохо говорили о ней в моем присутствии, я всегда старалась защитить ее. Они спрашивали меня: «А знаешь ли ты, где твой отец? Вместо того чтобы заниматься тобою, он находится неизвестно где». На это я отвечала: «Да, его нет, но это не имеет никакого значения. У меня дома много дел. Я знаю, что он скоро придет». Иногда они говорили: «Ты ведь знаешь, где он. Он с ней». Я готова была убить их за то, что они осмеливаются критиковать моего отца, и я отвечала: «А я не против! Я очень рада, что он с Гретой! Очень рада!»
Итак, он уехал в Баварию с Гретой! Все, кроме меня, были возмущены. Она оставалась с ним, чтобы облегчить ему последние минуты, и я любила ее за это.
Чудо-доктор помочь не смог. Отец понемногу рисовал, и спустя несколько лет Грета отдала мне его последние работы — он писал вид, открывавшийся из его окна. Потом он вернулся домой. Худоба его была ужасающа. Но ребенку невозможно поверить в то, что отец умирает. Тогда же, в последние дни, приехала из Гамбурга тетя Мутти, которая сказала остальным родственникам: «Грета имеет право быть с ним в последние часы его жизни. Пожалуйста, разрешите ей это».
Грета вернулась, мы сидели по обе стороны его кровати только вдвоем. Помню, как отец поворачивал голову, чтобы посмотреть на нее, а потом поворачивал голову, чтобы посмотреть на меня. Я улыбалась ему. Это был конец.
Грета почти совсем исчезла из моей жизни, хотя, когда мне исполнилось пятнадцать, она сделала одну очень важную вещь: нашла для меня первую работу в кино. А потом, спустя много-много лет, я встретила ее уже замужней, с собственным ребенком.
Смерть отца, конечно, была невосполнимой потерей. А шестью месяцами позже умерла и тетя Эллен. Она разбудила меня ночью своим криком, я зашла в ее спальню. С трудом переводя дыхание, она прошептала: «Мне очень плохо. Можешь позвать дядю Отто?»
Темное лицо, судорожное дыхание!
Я бросилась к телефону, кузен Билл ответил, что тотчас же придет. Они жили совсем рядом, за углом.
Я вернулась и сказала: «Кузен Билл уже вышел». Тетя прошептала: «Читай мне Библию. Читай Библию».
Я открыла Библию и стала читать. Я читала, читала, не соображая, что произношу, пока не увидела, что ей становится хуже и хуже. Наконец она произнесла: «Я умираю. Почему же они не приходят, почему?»
Ее лицо почернело; внезапно она вскрикнула: «Ключ, ключ».
Я сразу поняла, что она имеет в виду. Наша квартира была наверху, и вместо того, чтобы бежать вниз по лестнице открывать дверь, мы обычно бросали ключи вниз, чтобы тот, кто пришел, мог сам отомкнуть замок. В панике я забыла об этом. Совсем забыла. Может быть, Билл уже ждет. Я помчалась к окну. Да, он стоял у дверей; он звал меня, но я не слышала. По странному стечению обстоятельств в это время мимо проходили две сестры милосердия, он обратился к ним: «Пожалуйста, постойте здесь минутку. Там наверху находится тяжелобольная. Я сбегаю домой и позвоню, чтобы в окно бросили ключи». Но тут как раз я открыла окно и выбросила ключ. Потом я вернулась к тете. Она еле дышала, лицо ее стало совсем черным. Я взяла ее руку в свою и держала до тех пор, пока не вошли сестры. Они отослали меня из комнаты, но было уже поздно. Они ничего не могли сделать. Билл набросил мне на плечи пальто и сказал: «Пошли со мной».
После смерти отца прошло всего полгода. И вот — новый страшный удар. Понадобилось долгое время, чтобы пережить это горе.
Дядя Отто и тетя Гульда делали для меня все, что могли. Это была трудолюбивая шведская семья из среднего класса. В их доме я начала новую жизнь рядом с пятью кузенами и кузинами.
Недалеко от нашего дома была площадка, где играли я и моя младшая кузина Бритт. Она была моложе меня. Мы не разлучались, потому что все остальные кузины были намного старше. Помню, каждый вечер мы ходили на прогулку совёршенно одни. Зимой темнело уже в четыре часа, но в те времена никто не беспокоился, когда две девочки выходили одни на улицу, — это было совершенно безопасно. А летом, во время школьных каникул, мы жили в маленьком летнем домике, который остался мне от тети Эллен. Пароходом до него можно было добраться от Стокгольма за час.
Часто мы с Бритт оставались там на целую неделю, а мальчики и тетя Гульда приезжали к нам на уикенд. Мы загорали, плавали в прохладной воде озера Маларен.
Становясь старше, я понимала, что на тете Гульде держалась вся семья, она приносила себя в жертву пятерым детям и мне. У меня была очень симпатичная комнатка с маминым пианино и отцовским столом, над которым висело несколько его картин. Бритт с сестрой занимали другую комнату. У мальчиков тоже была свою комната, а тетя Гульда каждый вечер ставила себе раскладушку в темном, неудобном коридоре. Она первой вставала по утрам, шла в магазин, готовила еду, отводила детей в школу. Я плохо представляла себе, как они зарабатывали деньги. У них был магазин, в котором продавались рамки, они продолжали дело моего отца. Мне кажется, командовала всем этим тетя Гульда. Я никогда не встречала женщину, которая могла бы считать быстрее, чем она, — ее можно сравнить только с компьютером. Однако главной ее заботой было дать детям, включая и меня, хорошее образование. «Мне все равно, может, дети и возненавидят меня за то, что я делаю, — говорила она, — но образование они должны получить».
Бритт и меня она определила в Лицей — самую дорогую школу для девочек в Стокгольме. Мальчики сделали хорошую карьеру; один дослужился в армии до полковника, другой стал профессором, третий — дантистом, но артистических наклонностей ни у кого в семье не было. Ни у кого из них просто не было на это времени: каждому приходилось помногу работать; а я продолжала разыгрывать у себя в комнате разные сценки.
Все те годы, что прошли после смерти отца, мне помогал его лучший друг Гуннар Спенгберг. Он был хозяином цветочного магазина, где часто покупали цветы актеры и актрисы. Почти каждое воскресенье он приглашал своих друзей на ужин и, будучи очень добрым и чутким человеком, звал обычно и меня. Как-то он попросил меня почитать что-нибудь, может быть стихи... Конечно, вскоре я уже не могла ограничиваться только стихами. Меня нельзя было удержать от драмы. Каждый воскресный вечер я устраивала представления. Я меняла голос, играла все роли, жестикулируя как безумная. В общем, это был театр одного актера. Его друзьям было лет по пятьдесят-шестьдесят (мне все они казались глубокими стариками) , и я была для них послеобеденным воскресным развлечением, порой я могла заставить их плакать или смеяться. Мне казалось, что им все это очень нравится. Не могу ли я повторить эту сценку снова? Приду ли я в следующее воскресенье? У меня был целый репертуар из рассказов и сценок, а они принимали меня с такой любовью, аплодируя всему, что бы я ни делала.
Именно дядя Гуннар подарил мне «Книгу» — толстый томик в кожаном переплете с металлическим замочком и маленьким ключиком. На обложке выгравировано было мое имя. Четырнадцатилетнюю девочку не мог не взволновать такой подарок. Я решила, что буду вносить в «Книгу» самые сокровенные мысли об актерской игре. По самой первой записи можно судить, насколько серьезно я относилась к своему выбору.
«Дорогая «Книга». С тех пор как я себя помню, я всегда любила театр, но никогда не думала, что стану актрисой. Это случилось осенью 1929 года — тогда я поняла, что могу посвятить себя только театру. Дядя Гуннар считал, что я, вне всяких сомнений, должна стать актрисой. Он сказал, что мне надо учить больше стихов. И с тех пор я решила посвятить себя музе Талии — богине театра.
Я мечтала, как однажды буду стоять на сцене театра «Оскар» и публика, пришедшая на представления, увидит новую Сару Бернар. Я никогда и никому не поверяла свои планы. Я хранила их в себе. Я мечтала и о том, как однажды, может быть, буду играть рядом с Гёстой Экманом, который был моим идеалом.
Папа очень любил музыку, и поэтому он хотел, чтобы я пошла в оперу. Но мне кажется, что между оперой и драмой нет большой разницы. Я уверена, что он не запретил бы мне ступить на тот тернистый путь, который ведет к звездам».