Мозаика моей жизни

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Эти маленькие кусочки смальты, из которых должна была бы сложиться некая картина моих мыслей, моего представления о мире и о литературе, останутся, возможно, разрозненными кусками, так и не сложившимися в картину. Это уж не моя забота. Аще написахъ – написахъ! Зато в каждом из рассказиков блестит искоркой, яркой или тусклой, какая-нибудь мысль – философская или житейская, ценная или самая обыкновенная, даже, может быть, вполне банальная. Или просто видится картинка далекой эпохи, выхваченная памятью. Пусть! Пусть

они останутся как следы живой жизни, когда-то бывшей, как смутные образы людей, когда-то живших. Кусочки смальты от разрушенной фрески, которую собирают заново из этих обломков милые скромные женщины в полуподвальной мастерской, что в Новгородском Кремле, совершая тихий свой подвиг во имя Бога и культуры. На этих кусочках, а не на болтовне политиков, не на пальбе несчастных солдат и выкладках финансистов держится Божий мир. На таких же кусочках держится мир моего «я», одного из миллионов «я» нашей земли.

Один человек решил написать воспоминания. Он сел за компьютер и вывел на экране большими буквами слово «ВОСПОМИНАНИЯ». Задумался и так и просидел до вечера. Потом пошел чай пить. Нельзя дважды войти в одну и ту же воду. В реке жизни.

Всю свою жизнь он просыпался каждое утро с радостью: новый день, будет что-то новое, интересное! После восьмидесяти лет продолжал просыпаться с радостью… оттого, что проснулся.

А вдруг всё это – сон? И я проснусь маленьким мальчиком, в своей кроватке с сетками из шнурка с обоих боков. Зимнее утро. Солнце весело освещает нашу небольшую комнату на втором этаже старого дома на Багговутовской (переименованной в улицу Карла Маркса). Блестит лак на раздвижном столике у дивана, из черной тарелки репродуктора звучит оркестр и хор – кантата о Сталине А. Хачатуряна. Ни до вождя, ни до композиторов мне дела нет. Мне просто хорошо. Я выспался. Я здоров. Широкая мелодия заполняет комнату и весь мой мир. Вся моя жизнь впереди. Нет ни войны, ни горя. Кем я буду – не знаю, кого полюблю – не знаю. Пока что люблю маму и папу и свою игрушку – обезьянку Кику в коричневой жесткой шерсти, и еще куклу-матросика с синим отложным воротничком и в шапочке с лентами, на которой написано золотыми буквами «Киров» Сколько проживу – не знаю, да мне и дела нет. И вот прожил 85 лет. А вдруг всё это – сон?!

На фотографии берег моря и две маленькие птицы, сидящие на прибрежном камне. Эти птицы давно улетели и, наверное, уже отжили свой короткий век. А я вижу их, живых, готовых к полету над синими волнами.

Мне скажут, что фото фиксирует миг. Но удивляет образ – образ того, чего уже давно нет. Гомер описывает жизнь людей, чей прах давно улетучился, да и на самом деле эти люди жили помимо Гомера и иначе, чем он говорит о них.

Удивляет образ – мы воспринимаем его как жизнь, как то, что мы видим вот сейчас и здесь, мы взволнованы историей пса, ждавшего Одиссея двадцать лет и умершего у его ног. Образы – на фото или на картине, в литературе или в звукозаписи, – оказывается, бессмертны.

Бессмертие вот оно, оно тут рядом, оно повседневно. Всё проходит, как тающий снег, и всё остается, как фотография прошлогоднего снега. Мы и бессмертны и смертны. Мы состоим из противоречий, и потому мы живы.

Когда-то врач и писатель Генрих Юнг-Штиллинг прибег к термину «decussation», т. е. «перекрещивание». Мы живем на перекрестке миров, они бесконечно перекрещиваются внутри нас – любовь и ненависть, юность и старость, жизнь и смерть…

Так я пытаюсь передать мягкий стук маятника старинных часов, висевших когда-то в комнате моей няни – тети Наташи. Часы были в темном деревянном футляре, циферблат был светлой меди, и вместо цифры IV на нем стояли четыре палочки – IIII. Приходил со службы дядя Костя, тети-Наташин муж, снимал свой форменный железнодорожный китель, синий со светлыми пуговицами, становился на табурет, подтягивал гири на часах и заводил часы ключиком, который вставлял в гнездо посреди циферблата. И часы снова пускались в путь: «Токх… токх… токх…»

Недавно я очутился в гостях и в момент тишины услышал вдруг знакомое мягкое шипенье. Поискал глазами и нашел на стене небольшие часы, новой формы, но точно с таким же голосом. Закрыл глаза и стал на миг маленьким мальчишкой, который в тихой комнате 1937 или 1938 года прислушивается к звуку часов. Что такое время, тогда я не понимал, да и мне это было не нужно. Теперь, на девятом десятке, кое-что понимаю. Не всё, нет! Но кое-что…

Токх… токх… токх…

В советское время, в 1960-х, наверное, годах ходил такой «композиторский» анекдот: «Пришел Сальери к Мурадели. Тот стал играть перед ним свою музыку, а Сальери всё твердит: “Не того! Не того!”. —“Да что ж «не того»? Объяснитесь, наконец“– вскричал Мурадели с нетерпением. “Не того отравил!”». Я вырастал с музыкой Мурадели, она звучала из черной тарелочки репродуктора почти ежедневно. Однажды, солнечным утром, – мне было тогда лет пять – я проснулся в своей кроватке, огражденной сетками с обоих боков, и первое, что я услышал еще в полусне, была широкая хоровая мелодия, в которой, как рыбки в воде, играли какие-то танцевальные ритмы. «Кантата о Сталине». Давно уже нет ни Сталина, ни Мурадели, ни того солнечного мира, в котором проснулся когда-то маленький мальчик, знавший только то, что он проснулся. Нет давно того дома и черной бумажной тарелки старинного радио. Осталась широкая, торжественная мелодия, приглашающая жить.

С детства помню этот запах! Мне кажется, что так пахнут только наши озера, в Гатчине. Этот пряный запах напоминает то ли корицу, то ли шоколад, в общем, что-то приятное и экзотическое. Запах не сильный, но совершенно особенный. Если бы я не мог видеть, но почувствовал бы этот запах, я знал бы, что я – в Гатчине, на родине моей. Мне могут сказать, что всё это – фантазии, что Филькино озеро в нашем Приоратском парке пахнет тиной, сыростью, болотом. Но надо родиться здесь, чтобы уловить пряный запах воды, настоящий ее запах.

Это первый запах воды в моем детстве. Я и сейчас, почти век спустя, стою на том самом месте, куда меня приводила нянька еще в полуторагодовалом моем возрасте. И вода пахнет так же, как и тогда.

Можно было бы дать ей любое другое имя и любую фамилию, но я не сделаю этого из уважения к ней – настолько неразрывно соединилось имя ее с обликом ее. Была она самым обыкновенным человеком, уроженкой Тверской губернии. Девичьей ее фамилии я не знаю. По-видимому, еще перед революцией 1917 г. она вышла замуж за дядю Костю Терентьева, участника первой мировой войны, в которой он служил фельдшером. Он даже знал кое-то из медицинской латыни. Потом многие годы он работал официантом в ресторанах и столовых. Я помню его официантом ресторанчика при Варшавском вокзале в Гатчине. Причастный к железной дороге, он носил в тридцатых годах синий железнодорожный китель с блестящими пуговицами. Когда он совершал крестное знамение перед семейной иконой Казанской Божьей Матери, мне, маленькому мальчику, казалось, будто он быстро перебирает пуговки на своем кителе – одну за другой. О семье тети Наташи и дяди Кости рассказывать не буду. Это долго и к теме относится только косвенно. Скажу только, что все они были хорошими людьми.