Можайский — 1: начало
Шрифт:
Нужно полагать, теперь читателю лучше ясна причина той неприязни, с которой извозчик указал поручику и репортеру на проезжавшую мимо конку:
— А не то, вашбродь, вот на этом уедут! Тьфу, — извозчик и вправду сплюнул, — чтоб им пусто было!
Поручик и репортер переглянулись: до сих пор им как-то и в голову не приходила такая сторона прогресса. А ведь — и оба это знали как нельзя лучше — уже и конка становилась прошлым, не уходя еще лишь потому, что только недавно столице удалось разрешить проблему ее владения и острого нежелания
Трамвай же превосходил конку во всем! Пусть и не вместительностью вагонов — пока еще, хотя ничто, как это можно было предвидеть, и не мешало ее увеличить, — но удобством, быстротой и (насколько бы странным это ни показалось, но данная причина действительно существовала и находилась среди аргументов в пользу трамвая отнюдь не на последнем месте) отсутствием жестокости в отношении несчастных животных. Тот же Комаров, глава городской комиссии по конно-железным дорогам, увидев однажды сводный отчет компании с нарочно подчеркнутыми в нем верстовыми пробегами лошадей, пришел в негодование: «Вы с ума сошли? Сорок шесть верст с вагоном в упряжке? Да как же это?»
Нельзя, конечно, говорить, что беспощадная воистину эксплуатация лошадей вызывала содрогание и жалость у всех в столичном обществе. Но, безусловно, все, включая и постоянных пассажиров, были не против того, чтобы с конной тяги перейти на тягу электрическую. В конце концов, иное было бы странно: если на каждом мало-мальски трудном подъеме пассажирам конки приходилось покидать вагон или, как минимум, ожидать впряжения дополнительной лошади, то с трамваем ничего такого не требовалось. Кроме того, отчасти решался вопрос и зимней очистки путей в период снегопадов и оттепелей, когда даже самые сильные лошади оказывались не состоянии идти по тало-скользкому покрытию или в заносах.
И все же, коль скоро даже конка вызывала такую ненависть у, пожалуй, единственной категории населения — частных извозчиков, то какие же чувства эти люди должны были испытывать к электрическим вагонам?
Поручик и репортер благоразумно решили не интересоваться взглядами своего лихача на эту проблему. А тот, между тем, проводив конкурента — конный вагон — отнюдь не ласковым взглядом, снова потихоньку тронул, отвернувшись от своих седоков и оставив на полное их усмотрение проблему будущего.
Любимов и Сушкин — люди вообще-то совестливые — оказались перед трудным выбором. С одной стороны, поручик был прав, предполагая, что сумасшедшая манера езды, едва не приведшая к гибели человека, станет достоянием общественности, и что общественность эта потребует растерзания того полицейского офицера, который находился в пролетке. Но с другой, рассказанные извозчиком плачевные обстоятельства его становившейся вдруг никому не нужной профессии, а также — его внезапная покорность судьбе заставили их посмотреть на ситуацию иначе.
В
Арестовать извозчика и тем — хотя бы отчасти — отвести от себя скандал и возможные взыскания? Отпустить его с Богом, неизбежно приняв на себя вину? Поручик был хмур. Сушкин перестал болтать и тоже нахмурился.
— Эй! — внезапно репортер, наклонившись вперед, тронул извозчика за тулуп. — Постой-ка.
Извозчик остановил пролетку и обернулся к своим пассажирам. Выражение его лица было покорно-вопросительным.
— Проезжай мимо, да и теперь несись, как оглашенный! Ну, пошел, я скажу, что делать дальше!
— Что вы задумали?
— Ох уж эта моя впечатлительность, Николай Вячеславович! Вечно я с ней в какую-нибудь историю попадаю!
Сушкин — это было уже совсем странно — запрокинул голову и от души расхохотался. Поручик смотрел на него, как на сумасшедшего. Да и кучер, надо сказать, выглядел порядком озадаченным:
— Вашбродь?
— Давай, трогай, «вашбродь»… Повернешь на Забалканский — и смотри: с шумом, с грохотом, с визгами и воплями толпы, на двух колесах… только, эй! Не опрокинь нас в самом деле! Но мчись так, чтоб это запомнилось надолго… Да не нам, а публике, понятно?
Извозчик помотал бородой, хотя в его глазах опять загорелись сумасшедшие огоньки:
— Прокатить — прокачу, но что с того-то, ваше благородие?
— А вот что, братец! К Обуховской больнице подлетишь. Взмыленный, кричащий… ну… что кричащий? «На помощь, на помощь» покричать сумеешь?
— Да как не суметь, сумею, конечно!
— А вы, мон шер, — Сушкин обеими руками одернул отвороты шинели поручика и выбил — вздыбил, можно сказать — из-под них теплое, неуставное, кашне, — вы пострашнее вращайте глазами, щелкайте зубами, бренчите шпорами… ах, шпор-то у вас и нет! Ну, ведите себя как-то… особенно!
— Да как особенно? — Поручик совсем обалдел от приготовлений, распоряжений и действий репортера, особенно с его, поручика, шинелью и кашне. — Что, в конце концов, вы намереваетесь делать?!
— Оставьте это мне. Из нас двоих сочинитель — я! — Сушкин довольно, даже как-то счастливо и по-детски улыбнулся. — И хороший, замечу без ложной скромности, сочинитель! Вы, главное, со своими репризами в действо не вмешивайтесь: только кивайте и поддакивайте. И глазами, глазами вращайте!
Извозчик — представив, должно быть, ожидавшее всех представление — ухмыльнулся.
— Ну, чего стоишь? Гони!
Пролетка не просто тронулась. Она полетела. И та езда, которая до сих пор представлялась поручику безумной, вдруг показалась ему степенной, неторопливой и — вот уж никогда бы не подумал! — исключительно корректной ко всем другим участникам дорожного движения!