Можайский — 2: Любимов и другие
Шрифт:
— Юрий Михайлович! Барону в Плюссе принадлежит земельный участок, который он застраивает дачами для небогатых отдыхающих.
— Что? — Можайский откровенно растерялся. Даже его улыбающиеся глаза пусть и на мгновение, но изменили выражение!
Поднялся Чулицкий. Пройдясь от кресла к столу и обратно, он круто повернулся к «нашему князю» и, наставив на него указательный палец, заявил:
— Ну, знаешь ли, Можайский! Это уже слишком даже для тебя!
Его сиятельство, понимая, что, в целом, упрек справедлив, тем не менее, возразил:
— Да когда же я мог это выяснить?
—
Губы его сиятельства сжались. И тут опять вмешался Гесс. Вадим Арнольдович — как и Чулицкий — поднялся с кресла и сердито одернул начальника Сыскной полиции:
— Минуточку, Михаил Фролович! Минуточку! — Чулицкий поворотился к Гессу. — А с какой, собственно, стати мы должны были это выяснять? Разве сыском занимаетесь не вы?
Удар по господину Чулицкому был мощный. Несколько секунд Михаил Фролович только и мог, что открывать и закрывать рот, не произнося ни звука. Наконец, он несколько пришел в себя, но и тогда его хватило только на то, чтобы бессвязно забормотать:
— Но как же… разве… разве на совещании… меня ведь уверили… Можайский уверил…
— А сами-то вы о чем думали?
Наступление Гесса на Михаила Фроловича было решительным и явно сулившим победный конец, но было вдруг прервано его сиятельством. «Наш князь», осознавая, очевидно, что виноват-то все-таки он — ведь именно он взял на себя руководство на давешнем злосчастном совещании и протолкнул на нем свои собственные идеи и предложения… так вот: осознавая, очевидно, всё это, Можайский жестом велел Вадиму Арнольдовичу замолчать и вернуться в кресло. Чулицкий, избавленный от правильных лишь формально и поэтому вдвойне жестоких упреков, даже вздохнул свободней.
— Не время спорить по пустякам, господа. Никто из нас все равно не успел бы выяснить это интересное, но в данном случае бесполезное обстоятельство. Даже подумай мы о такой возможности, узнали бы мы о ней ровно так же, как только что: от нашего юного друга.
— Гм… — Чулицкий, пыл которого был изрядно охлажден нападками Гесса, согласился. — Пожалуй, справедливо.
В гостиной вновь воцарилось относительное спокойствие.
— Так вот, — поручик поспешил продолжить объяснения, — студенты именно потому и направились в Плюссу, что там находится принадлежащий борону участок. Подбрасывать тело на сам участок, разделенный на множество более мелких, они не собирались: не хотели, чтобы следствие отвлеклось на множество версий. А вот практически к его границе подбросили. Они совсем немного ошиблись: буквально полуверстой, но вообще-то, приди нам это в голову, такая ошибка даже облегчила бы наши поиски, скорее выведя на след барона. Задумайся мы, почему именно тело и голову выбросили на перегоне от Плюссы, мы поневоле стали бы выяснять принадлежность земель и уж мимо факта владения Кальберга не прошли бы никак. Студентам, когда они, сбросив с насыпи тело и одежду, поняли, что немного промахнулись, это показалось очевидным, но все же — на всякий случай — голову они подбросили уже практически точно к границе.
— М-да! — Его сиятельство был вынужден констатировать факт. — Головы потеряли
Наш юный друг неожиданно замялся.
— Что с вами, Николай Вячеславович?
— А? Нет, ничего. Просто… вроде бы я уже все рассказал.
— Как это — всё? — удивился и вмешался Инихов. — С гимназистом и пожаром — ладно: пожалуй, и все. А что же с вами-то дальше было?
— Со мной? — поручик спохватился и закивал. — Ах, да! Вы об игре?
— О чем же еще? Чем дело закончилось?
— Нет, минутку! — это уже Монтинин: похоже, если у кого головы и остались на плечах, то не у чинов наружной полиции и сыскных. — А ограбление?
— Какое ограбление? — почти хором воскликнули господа полицейские, с изумлением уставившись на конного альгвазила.
— Ну как же! — Монтинин пальцем указал на драгоценный чемодан. — Кальберга-то студенты ограбили?
— Вот черт! — Инихов добавил и другое ругательство, но его я, пожалуй, опущу. — Поручик! А ведь правда?
Наш юный друг тоже уже спохватился:
— Да-да, конечно! Только не ограбили, а обокрали.
— К черту дефиниции! Как это произошло?
Ничего не знавший о поездке Монтинина на Смоленское кладбище, поручик даже не взглянул на Ивана Сергеевича, хотя именно к нему он, как тут же выяснилось, мог бы адресоваться:
— Это уже почти анекдот. Нажитое преступлениями Кальберг — то ли и сам полагая в скором времени скрыться, то ли из каких-то иных побуждений — хранил… где бы вы думали?
Мы промолчали, не рискуя делать предположения.
— На кладбище!
Монтинин подскочил:
— На Смоленском?
— Да. А как ты догадался?
Ухватившись обеими руками за волосы на голове, Монтинин, с выступающими от боли слезами на глазах, почти закричал:
— В могиле Акулины Олимпиевны?!
— Да. Но… — поручик явно не понимал, что происходит.
Монтинин драл на себе волосы. Его сиятельство встал из кресла и, подойдя к столу, налил себе водки. Мы — все остальные — растерянно переглянулись, как и поручик, ничего не понимая: нам ведь тоже не было известно о поездке Ивана Сергеевича на кладбище!
— Я объясню. — Его сиятельство опрокинул в себя содержимое стакана и закашлялся. — Тут нет никакой загадки. На пути из клуба к Саевичу я встретил Ивана Сергеевича и попросил его съездить на Смоленское кладбище, дав поручение всё хорошенько там перетряхнуть. Дело в том, что в клубе мне стало известно: в последний раз Кальберга видели именно там. А еще — эта Акулина Олимпиевна…
— Да это-то кто такая?! — Чулицкий, совершенно потеряв нить, тоже подскочил к столу и тоже налил себе водки.
Я позволил себе вмешаться, так как — помимо его сиятельства и штабс-ротмистра, — похоже, только я и мог ответить на этот вопрос:
— Любовница Кальберга.
Но, к моему удивлению, Можайский покачал головой:
— Нет, Никита Аристархович, на этот раз ты ошибся. Не любовница.
— Да как же — нет? Я сам наводил справки!
Но князь оставался непреклонным:
— Не спорь. Акулина Олимпиевна — сводная сестра известной тебе барышни. Вот только она умерла.